Ольга Тяпина. Эстетическая проблематика в литературно-художественных и социально-политических работах Теодора Готтлиба фон Гиппеля

Наше знание — догадка,

наше действие — смерть

Имя Т.Г. фон Гиппеля (1741—1796) мало что говорит сего­дня широкой читательской аудитории. Даже в нынешней Герма­нии он, по словам одного из крупнейших исследователей его жизни и творчества Йозефа Конена (Люксембург), явля­ется полузабытым, хотя немецкие литературоведы утвер­ждают, что литературное наследие кенигсбергского писателя востребовано и сейчас.

Довольно известный писатель, И. фон Арним, в начале XIX века написал в одном из писем: «Собственное развитие Кенигсберга <…> приобрело значимость для всей Германии благодаря Канту, Гаманну и Гиппелю». И если Иммануил Кант и Иоган Георг Гаманн уже давно по праву занимают значитель­ные места в историко-культурологической литера­туре, то Гиппель до сегодняшнего дня — малоизученная фи­гура той эпохи.

Т.Г. фон Гиппель играл заметную роль в жизни своей вос­точнопрусской родины. Он дружил со многими видными пред­ставителями литературы, искусства и философии своего вре­мени (в том числе и с И. Кантом, И.Г. Гаманном, И.Г. Герде­ром, И.Г. Шеффнером и др.). А многие члены знаменитого «Геттингенского содружества поэтов» («Союз рощи») уважали и ценили его как неподражаемого писателя-юмориста и неус­танного искателя высшей истины. Среди почитателей его та­ланта были Э.Т.А. Гофман, Г. Гейне. А выдающийся писатель и теоретик эстетики романтической эпохи Жан-Поль (Йоган Пауль Фридрих Рихтер) считал его своим предшественником и учителем. Творчество Т.Г. фон Гиппеля вызывало широкий отклик в сердцах и умах современников.

В исследованиях, посвященных ушедшей в историю эпохе, к которой принадлежал Т.Г. фон Гиппель, он представляется «самой загадочной и противоречивой личностью» немецкой литературы. И не только литературы, о чем говорит вся его сравнительно недолгая, но полная духовных дерзаний и прак­ти­ческих дел жизнь.

На известной картине Эмиля Дерстлинга изображено «засто­лье» Канта (знаменитое кантовское «Tischgeselschaft»). Это «застольное общество» не было многочисленным, в него вхо­дили виднейшие люди Восточной Пруссии, во многом опре­делявшие духовную, общественно-политическую и эконо­мическую жизнь провинциальной столицы. Среди сидящих за столом у Канта уважаемых собеседников Гиппель, обербурго­мистр Кенигсберга, которому за заслуги перед городом было пожаловано дворянское звание и статус президента города, был самой влиятельной по тем временам фигурой. Относясь с большим уважением и пиететом к своему учителю, Гиппель не любил его философских работ, хотя в своих литературных тру­дах и выступал популяризатором идей Кантовой философии[1].

Настоящей сенсацией литературной жизни восточнопрус­ской столицы стал вышедший в свет в четырех томах роман анонимного автора «Жизнеописания по восходящей линии» (1778—1781). Этот жанр был излюбленным для Европы того времени, а мемуарный стиль в лучших традициях Л. Стерна заведомо гарантировал успех. Действие романа разворачива­ется в пределах Балтийского региона: места, события и лица знакомы читателям не понаслышке, а не совсем обычная по тем временам юмористическая форма изложения позволяет автору употреблять меткую иронию по отношению к дейст­вую­щим (в романе и в реальной жизни) лицам. На основе жизненных наблюдений автор поднимается до теоретических обобщений. Редкое сочетание запутанной формы и блестящего содержания делает роман довольно частым предметом литера­турного анализа специалистов [4].

Анонимное сочинение «Жизнеописание Рыцаря от «A» до «Z» «появилось несколькими годами позже и, продол­жая линию пародийного сатирического романа, явно выражало антифеодальный и антимасонский настрой. Здесь даже пиетист­ский культ смерти вместе с кладбищенскими мотивами получил ироничное истолкование. Автор продолжал сохранять анонимность, и подозрения падали не только на участников кантовского «застольного общества», но и на самого хозяина, поскольку, во-первых, в романах излагались взгляды фило­софа, еще не получившие на тот момент оформления в «крити­ках», а во-вторых, было в этих работах нечто общее — «плутов­ская ирония», по выражению Гете. В конце концов философу пришлось публично опровергать эти подозрения [10]. Видимо, кенигсбержцы без труда поверили ему, потому что в анонимных работах и сам профессор философии нередко изображался забавным ученым-педантом. Окрашенный легкой иронией портрет «дедушки профессора», декана философ­ского факультета Кенигсбергского универси­те­та, въедливо при­нимающего экзамен у абитуриента, был од­нов­ременно и первой критикой «Критики чистого разума». А несколькими годами раньше на сцене была поставлена пьеса, вызвавшая множество похвальных рецензий на волне об­суждения про­блемы становления национальной драматургии, и в одном из героев этой пьесы кенигсбержцы без труда могли узнать черты профессора Канта. Комедия эта так и называлась: «Человек по часам». Ирония для Гиппеля — это не средство, а сама цель, вершина духа, взобравшись на которую художник и философ может позволить себе с презрением взирать на жизненный мир. О Гиппеле нередко говорят как об одном из основателей немецкой иронической прозы.

Место художественного в человеческом познании

Как уже было сказано выше, в некоторых своих произведе­ниях Т.Г. фон Гиппель опередил выход в свет «критик» И. Канта и изложил в несколько свободной манере основные положения теоретической системы философа. Так, выдержки из романа «Жизнеописания по восходящей линии» практиче­ски дублируют тексты энциклопедических лекций Канта. Осо­бенно интересовала Гиппеля тема соотношения художествен­ной и натуральной философии, и соответственно художествен­ного и естественного методов в гносеологии: «Есть натурфи­ло­софия и художественная философия. Жизнь! Жизнь! Жизнь! и школьная мудрость. Философия, которая только лишь знает, и философия, которая знает и действует, ученое знание и мудрость. Аристотель был художником, Эпи­кур, Диоген были натуралистами и Сократ — таким же. <…> Окна в аудитории, где изучается натуральная мудрость, выхо­дят все на общую жизнь. — Натуральная философия учит ис­пользовать время, художественная его рассеивает. Натурфило­софия — текущая вода, художественная — вода, которая стоит <…> Да здравствуют те, кто испил этой воды мудрости натур­философии! Мудрость лежит в основании натурфилософии» [8, S. 90].

Мы, по мнению Гиппеля, можем сказать о натурфилософе, что он философствует, но не можем сказать этого о философе-художнике: последний разменивает свою философию на деньги и красивые слова. Но философия — не приложение к книге, ее цель — понять предмет. Ведь хотелось бы прежде всего понять себя самого, божий промысел и мир. А этой фило­софии нельзя досконально обучить. Быть философом — нечто внутреннее. Здесь в полной мере проявляется обозначен­ная когда-то Кантом «вяжущая сила самопознания» и словно бы затягивает в эту пропасть.

Гиппель скорее выступает популяризатором структуры по­знания по Канту. Философ — тот, кто мыслит и живет сооб­разно своей мысли. Определение отношений человеческого разума, способностей познания и роли философии в этом про­цессе у Гиппеля тоже вполне согласуется с кантовским: «Фило­софии принадлежит всякое разумное понятийное знание <…> Определение человека и средства, используемые для это­го, — это и есть цель, к которой сводится всякое философ­ское знание. Это попытка философии». [4, р. 138][2]. И по­скольку художественная философия не следует этой цели, то сама по себе она представляет лишь некий компендиум зна­ний, «ученость».

Лишь натурфилософия может предложить схему познания и восприятия мира, которая помогает его объяснить. Гиппель слегка упрощенно (но более пространно) излагает гносеоло­гию И. Канта в романе «Жизнеописания по восходящей ли­нии» в форме занимательной беседы: в центре нашего позна­ния, конечно же, способность рассудка формировать понятия при взаимодействии с чувственной способностью. Причем заблуждения и неадекватное восприятие действительности связано не с аффицирующей способностью, а как раз с нару­ше­ниями деятельности рассудка. В этой связи Гиппель пишет о двух способностях души: мыслить и желать. Но как можно делить душу? И две способности объединяются стремле­нием постичь истину, потому что истина есть конечная цель всякого познания, а, стало быть, в определенной степени и цель философии. Но поиск истины невозможен без сомнений. Тонкая грань отделяет сомнение от поиска. А именно худо­жест­венная философия дает импульс для сомнений. Она, с одной стороны, формирует мир видимости, а, с другой — тем самым позволяет создать хоть какое-то представление об окру­жающем мире.

Кажется, что в некоторых моментах Т.Г. фон Гиппель пред­восхищает идеи эстетических теорий более позднего вре­мени об удвоении мира художником. При восприятии природы философ-художник как бы схватывает единый образ, но он (этот образ) статичен и не дает представления о реальных про­цессах, происходящих в ней. Как и Кант, Гиппель не мог не читать философских трудов А. Баумгартена, и, разумеется, он усвоил ту мысль, что в состав системы должны войти и учение о чувственном познании, и учение о прекрасном в их общем системном единстве. Исследуя процесс познания и эстетиче­ского восприятия, мы обязательно имеем дело с механизмом чувственного восприятия, что отмечено еще в работах Баумгар­тена. Гиппель пишет о том, что нельзя делить душу на «волящую» и «сознающую» части — процесс познания проис­ходит целостно. И так же, как и И. Кант, писатель считает, что объединяются эти две способности души способностью художе­ственного восприятия мира, хотя термина «эстетиче­ская способность суждения» как такового у Гиппеля не встреча­ется. Понятие «художественное» он нередко трактует как синоним опосредованного.

В тексте Гиппеля постоянно сквозит образ бога, и в этом можно увидеть некое противоречие: просвещенческие настрое­ния оптимизма по поводу разума, стремления познать истину — и в то же время мистическая мысль об изначальной непостижимости божьего промысла, выраженная фразой: «Наше знание — догадка, наше действие — смерть» [5, S. 56]. Тема смерти красной нитью проходит в творчестве Гиппеля. Человек всю жизнь готовит себя к смерти, и доктрина пие­тизма, воспринятая писателем с раннего детства, предписы­вает достойно принять свой конец, равно как и мысль о конеч­ности этого мира в целом. Как не вспомнить здесь афоризм Эпикура: «Человек — это душонка, обремененная трупом»? Только для мыслителя Просвещения человек — не душонка, а личность, которая способна повлиять на ход событий в мире, ибо, хотя промысел божий нам и не под силу постичь до конца, однако же он отнюдь не бесцелен и не бессмыслен. Гип­пель подчеркивает, что ученый-мыслитель способен овладеть умами современников настолько, что иной раз власть его, осо­бенно в провинции, оказывается больше, чем у иного мини­стра или генерала. Философ, а также и писатель — это не только божественное призвание. Он — гражданин мира, но вместе с тем, а может, именно поэтому он — гражданин Града Небесного.

«Практически вся познавательная проблема — и как про­блема нравственная, и как эстетическая — возникла у Канта на такой ноте: он увидел, что когда мы описываем что-либо в мире, то описание мира содержит термин нас самих в качестве понимающих это описание» [3]. У Гиппеля эта познавательная проблема нашла несколько иное выражение: в анализе литера­туры эта форма получила название «апогей субъективности».

Субъективность — одна из самых важных особенностей ав­тобиографического романа, пользовавшегося успехом чита­­тельской публики XVIII века. Замечательно построенная ком­по­зиция сохраняет интригу до последней страницы. И закры­вая книгу, мы остаемся в неведении относительно того, что в ней вымысел, а что — правда. Но на самом деле все правда, потому что события здесь второстепенны, а главное — переживания субъекта, будь то Тристрам Шенди, Андрей Боло­тов, Александр или сами Теодор Гиппель и Льюис Стерн.

Анализу субъективной роли этого виртуального «Я» в рома­нах Гиппеля и Стерна, их сравнению посвящено не­сколько литературоведческих работ. И главный их вывод: это «Я», или лирический герой, если угодно, — способ эмо­ци­о­наль­ного выражения самых животрепещущих пережива­ний и впечатле­ний. Автор сращивается с ним, и сам становится героем. Если в знаменитой сказке Е. Шварца герои начинают жить своей, независимой от автора-сказочника жиз­нью, то в романе Гип­пеля «Жизнеописания по восходящей ли­нии» эта субъективность героя позволяет уже автору, сжив­шись с персонажем, поступать как ему заблагорассудится.

Он сам плачет и смеется и тут же обсуждает проблему смеха и плача: соотношение эмоций с эстетикой и моралью. И поднимается старый вопрос средневековой эстетики: нравстве­нен ли смех с точки зрения религии — ведь Христос не сме­ялся? А плач? Не унижают ли бурные эмоции человеческого достоинства и не нарушают ли эстетической гармонии. Гип­пель лукаво задает этот вопрос и уходит от ответа, но если бы он был противником проявления эмоций, то зачем же все это?

Писатель постоянно играет формой романа, его хаотич­ность, с некоторым нарушением временной последовательно­сти, тоже стала предметом исследования. Литературоведы свя­зывают такой прием с концепцией времени и пространства, описанной Гиппелем по образцу Кантовой: для писателя они также чистые априорные формы познания, и вне их наше позна­ние окружающего нас физического мира невозможно, хотя, будучи мистиком, он не отрицает вероятность существова­ния каких-то других параметров познания.

Категория прекрасного в природе. Соотношение при­роды и культуры у Т.Г. фон Гиппеля.

«Природа, господа мои, есть позитив; философия и все вы­те­кающие из нее науки — сравнительны; поэзия же вместе с тем, чего она касается, и с тем, что ей принадлежит, — превос­ход­на. Поэзия есть истинная алгебра, которую мы можем пока­зать посредством больших выдумок в философии»[6, S. 27]. Из этого отрывка видно, что Гиппель не жалует мимесис в каче­стве критерия прекрасного: для него красота тем совершеннее, чем она дальше от естественного состояния и ближе к богу, а зна­чит, к человеку, поскольку последний является подобием бога.

Культура и продукты искусства формируют общество, равно как и семью, тем самым человек преодолевает свое есте­ственное состояние [6, S. 52—53]. Хотя в том, что касается соот­ношения морали и религии, Гиппель не соглашается с Кан­том, внутренняя связь морали и культуры для него несо­мненна: мысль о том, что без нравственности (писатель упоми­нает о разделении морали и нравственности у Канта, но не при­дает этому такого значения) общество теряет культурный статус и становится псевдокультурой (цивилизацией), встреча­ется у Гиппеля не раз, правда, в основном в плоскости антимо­ральности ущемления прав женщин.

Писателю не очень по душе, когда искусству навязывают нравственные функции, но он не спорит с тем, что в опреде­лен­ной степени искусство может способствовать мораль­ному улучшению человека, развивая у него вкус к гармо­нии не только в «изящных» видах, но и в социально-политических теориях. В своей теории воспитания Гиппель рекомендует обучать ребенка навыкам светского «изящества», т. е. умению рисовать, танцевать, музицировать, правда, с по­правкой на социальный статус. А детям из простых и бедных семей он советует ограничиться ремеслом. Вообще же Гип­пель с пренебрежением высказывается о людях, посвятивших себя «служению музам», считает это занятие несерьезным и иронизирует по поводу принятой в обществе традиции уми­ляться успехам дам в искусстве, как будто они не способны заняться чем-либо более значимым.

Теория государства и естественного права как политиче­ское воплощение идеала гармонии для Гиппеля.

О Гиппеле говорят как об одном из первых европейских фе­министов, поэтому неудивительно, что в своих феминистиче­ских работах, сопоставляя государство и семью и утверждая принцип равноправия в государстве, он возмущен бесправным положением женщины в браке, а поскольку «брак есть маленькое государство» [7, S. 18], то как же мы можем провозглашать нравственным государство, где половина взрос­лых граждан бесправна? [7, S. 25]. Одним из ярчайших приме­ров того, что ум женщины не уступает мужскому и в политиче­ской области, является деятельность российской «просвещенной» императ­рицы Екатерины II, с которой Гип­пель был знаком лично, вос­хищался ею и посылал свои ра­боты, в частности трактат «О супружестве». На примере произ­веденных ею преобразований в государстве обербурго­мистр развивает концепцию «разумной революции». Как боль­шинство прогрессивных мыслителей своего времени, он привет­ствовал Французскую буржуазную революцию (не будем забывать, что публиковался Гиппель в прусском монар­хическом государстве анонимно), но все же относился с опа­ской к дальнейшим событиям в соседнем госу­дарстве. Он уве­рен, что самая действенная революция — та, которая происхо­дит в умах граждан, а для этого совершенно не обязательно сотрясать основы административного управления. «Разумная революция» — это, кроме того, этап в развитии ре­волюции социальной, и его он ожидает от современной ему Франции. Несмотря на общий прогрессивно-революционный характер литературных работ Т.Г. фон Гиппеля, он все же не изменяет своему статусу «гениального администратора» (по выражению Канта) и в некоторых моментах показывает себя достаточно осторожным критиком социального порядка. Героя гиппелев­ских «Жизнеописаний» Александра нередко сравнивают с Три­страмом Шенди, джентльменом, чему способствует и близкая схожесть стилей, однако же у Стерна встречается гораздо бо­лее жесткая социальная критика, хотя бы в случае с мухами, которых боялся убивать талантливый стратег-теоретик дядя Тоби. Сила и достоинство мыслителя — в признании права на личное мнение каждого из членов общества.

«Люди — лучший продукт для поддержания страны, и на­се­ление — самая большая ось в государстве, вокруг которой вертится все» [7, S. 34]. Основа тому — рассудок. Гражданин дол­жен быть целью всякой деятельности справедливого госу­дарства именно постольку, поскольку он является разумным существом, а стало быть, личностью, которая есть не только про­дукт общества, но и результат самостоятельной работы мысли.

Культура и продукты искусства формируют общество, та­ким образом человек преодолевает свое естественное состоя­ние. Будучи прогрессивным мыслителем эпохи Просвещения, Гиппель выступает против всякой формы тирании в государ­стве, а в современном ему семейном положении он критикует тиранию мужского пола.

Патриотизм Гиппель считает важной составляющей полити­ческого сознания граждан, причем обоих полов (деторо­ждение в условиях уменьшения населения он называет не меньшим подвигом, чем защита Отечества), но более про­грессивным для него является так называемый мировой пат­рио­тизм. Это — самая достойная вера, по его мнению. И здесь можно проследить общие воззрения Т.Г. фон Гиппеля и И. Канта на судьбу человечества и роль в ней каждой отдель­ной личности [6, S. 56—57].

Гиппель — противник войны, а вместе с тем и охоты как проявления военных наклонностей человека, «хотя говорят, что война зачастую может являть собой путь к культуре; и, воз­можно, это не первый раз, когда из зла получается нечто доброе. Но не является и не остается ли … война неким ориги­нальным пороком?» [6, S. 63]. В этих двух занятиях Гиппель видит проявление каких-то диких, по сути своей порочных инстинктов мужчин, лишающих себя возможности познания мира и божественной последовательности. В своих социально-­политических работах Гиппель продолжает развивать теорию естественного права и общественного договора в традициях Ж.-Ж. Руссо. «Через ошибки и безумие достигают люди ис­тины, а посредством усилия и спора — объединения и обще­ства. И я все же вновь на пути скорбных мыслей по поводу того, что зло должно быть предысторией, прелюдией к песне добра!» [6, S. 64]. Божественно добрым может быть названо лишь нечто оригинально-доброе, доброе в корне! А ненависть есть корень зла, как и всякое бездумное разрушение, вне зави­симости от того, под какими лозунгами оно производится.

Гиппель считает, что ученый-мыслитель силой одного лишь своего разума способен овладеть умами современников настолько, что иной раз власть его, особенно в провинции, ока­зывается больше, чем у иного министра или генерала. Фило­соф, а также и писатель — это не только божественное призва­ние. Он — гражданин мира, но вместе с тем, а может, именно поэтому, он — гражданин Града Небесного. Здесь проявляются характерные для просвещенческой мысли космополитические убеждения писателя. Как и Кант, Гиппель критикует такую особенность государства, как то, что оно воспитывает граждан для себя самого, ведь мы прежде всего разумные существа, а стало быть, должны задумываться о судьбах всего человече­ства, а не только отдельной страны. Кроме того, Гиппель утвер­ждает в своей программе воспитания, что не следует делать различий по половому признаку: ведь мы воспитываем Человека, этого же требует от нас природа, создавшая всех рав­ными [6, S. 136—137].

Идеалом политического устройства и Монтескье, и энцикло­педисты считали просвещенную монархию. Гиппель в целом поддерживает эту точку зрения и в меру своих сил стара­ется укрепить административную систему Прусской монархии, при этом «просвещая» ее посредством своей литера­турной деятельности. Будучи хорошим знатоком антич­ной истории и философии, он в своих трудах приводит массу примеров государственно-политических размышлений древне­греческих и римских мыслителей и считает приемлемым взгляд на участие в управлении страной философов, встречаю­щийся у Платона, с оговоркой, правда, что философы должны не непосредственно управлять государством, а действовать в качестве консультантов и советчиков при правителях. К слову, обербургомистр считал, что его близкий друг Иммануил Кант не способен управлять не то что страной, но собственным хо­зяйством. Между тем к мнению философа по политическим вопросам прислушивались наделенные самой высокой в госу­дарстве властью лица.

Специфика эстетической природы женского начала

Особые воззрения Гиппеля на женскую эстетическую при­роду являются органическим продолжением его теории соци­ального равноправия полов. Его живо интересовала проблема: как же так, за Французскую революцию женщины боролись наравне с мужчинами, а в итоге целая половина населения так и осталась бесправной? Но писатель убежден, что со време­нем «слабый» пол добьется равноправия. Причина тому — уверенность Гиппеля в том, что от природы оба пола обладают не только одинаковым умственным потенциалом, но и физиче­ски мужчина и женщина изначально были равносильны, и лишь в ходе исторического развития женский организм, в отсут­ствие тренировки, стал слабее мужского.

И. Кант в трактате «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного» построил целую систему, в которой женщине отводилась роль прекрасного начала, а мужчине — возвышен­ного. Философ высказывает об особенностях дамской натуры достаточно противоречивые суждения: то дама общества, по­добно книге, речи — «прекрасна, но лишена духа» [1, с. 255], то она не способна образовывать суждения чистого рассудка (о разуме и речи нет), а то вдруг философ заявляет, что брак муж­чины и женщины — союз разумных существ [1, с. 341], а стало быть, умственные способности слабого пола частично реабили­тируются. Что для Канта несомненно, так это тот факт, что женщине свойственны прекрасные черты, а мужчине -—возвышенные. Правда, профессор философии дает понять, что это не унижает ни один из полов, а лишь объясняет причины различия и предписывает, разумеется, определенные рамки поведения. Конечно, у мужчины есть преимущества при вы­боре занятий, и он может заниматься наукой в то время, как женщине, рассуждающей о философских материях, для пол­ноты образа не хватает исключительно бороды, но зато слабый пол — на то и слабый, что может себе безнаказанно позволить проявление капризов и эмоциональности. А кроме того, изящ­ные искусства — чем не занятие для благовоспитанной ба­рышни? Гиппель размышлял над этой темой, ход его рассужде­ний то и дело перекликается с кантовским, однако же выводы он сделал несколько иные: с иронией пишет он реко­мендации барышням по замужеству в трактате «О супруже­стве»: «Мужчина может выбрать из множества профессий: отправиться в поле, получить должность юриста, присягнуть на посту советника, по моему примеру писать трактат о браке; дама же имеет одну-единственную: выйти замуж» [7, S. 71]. Гиппель соглашается с Кантом в том, что в силу особенностей своего характера (а именно склочности и мелочности) жен­щины не способны на дружбу между собой, с мужчинами же у них возможны прекрасные отношения. Не согласен Гиппель со своим близким другом лишь в том, что чувство прекрасного в искусстве — эксклюзивная принадлежность слабого пола: «Я не признаю за женщинами чувства прекрасного в искусстве. Они могу судить лишь о природе, и в этих суждениях они обма­нываются меньше, чем мы. Их область — чувство изобра­зительного искусства, выразительности в музыке, поскольку оно относится к природе, а не к искусству. Все, что принадле­жит к области чисто природного, — их поле. Женщина напи­шет лучше письмо, чем мужчина, лишь с поэзией проблемы, и то временами природа делится своими шутками» [7, S. 61]. Гип­пель отменяет женскую монополию на прекрасное: по строению прекрасны и женщины, и мужчины, только первые — природной красотой, а вторые — художественно, т. е. опо­средованно. Причину же произведенного различия на области прекрасного и возвышенного у Канта писатель видит в том, что женщина привыкла играть роль: г-жа графиня — милую гражданскую трагедию, а г-жа баронесса — милую комедию. Гиппель пренебрежительно отзывается о подобных актерских талантах женского пола, однако же вину за подобное, по его мнению, не самое достойное поведение, возлагает не только на саму даму, но в большей степени на систему воспитания.

Именно поэтому Гиппель предлагает свою педагогическую программу для девочек в трактате «О гражданском улучшении граж­дан», где речь идет действительно о гражданском векторе вос­питания, а вернее, о гражданстве в мировом масштабе, по­сколь­ку все мы — граждане не только своих стран, но еще и пред­ставители разумного вида, а значит, должны думать в ми­ро­вом масштабе, хотя бы это знание и было дано нам ограни­чен­ным.

Здесь есть противоречивые моменты: с одной стороны, Гип­пель осуждает то, что женщина ограничивает свой мир домашним мирком, но с другой стороны, и с этим положением трудно не согласиться, он пишет, что прожить достойную жизнь в соответствии с понятием о долге, воспитать ребенка, в котором проявятся эти же черты, — ничуть не менее значимо, чем защитить отечество или сложить на его алтарь свою жизнь.

Эстетика и ее место в религиозном культе согласно Гип­пелю.

Эстетическая позиция по отношению к социальной гармо­нии тесно связана в различных теориях Просвещения с религи­озными воззрениями. Господствующей разновидностью религиозных теорий того времени был, как известно, деизм. К деистам причисляют нередко и Канта. Связано это с тенден­цией объяснить «натуральное» происхождение религии. При этом вера подвергается рациональной критике и противопостав­ляется разуму. Иммануил Кант предложил мо­дель «религии в границах только разума», утвердив в ней при­мат моральной веры и противопоставив ее богобоязненной религии. Гиппель органически не приемлет атеизма в силу осо­бенностей воспитания, надо полагать, но вместе с тем и примат морали над верой для него тоже непонятен. Он час­тично принимает концепцию «естественного происхождения» религии, но, используя рациональные методы для критики раз­личных вероучений, зна­чительное место в вере уделяет все же мистическому.

С этим тесно связаны и культ смерти в пиетистской тради­ции, и отторжение всякой попытки регламентировать, «обря­дить» процесс общения с богом — он должен быть искренним и чисто интуитивным. Именно поэтому с тонкой иронией опи­сывает Гиппель и нелепую напыщенность католического бого­служения, и неуместную роскошь православных храмов. С уважением отзывается о древнем иудейском культе, упоминая о его закрытости для непосвященных. Официальная доктрина пиетизма, поощряя внутреннюю, непоказную, набожность, в то же время способствовала укреплению мелкобуржуазного сословия, проповедуя богоугодность малых дел. Историческое значение подобных религиозных концепций для экономиче­ского развития страны достаточно исчерпывающе показал в своих работах по этой теме Макс Вебер. Настоящим филосо­фом, т. е. натурфилософом, Гиппель считал человека, который думает и поступает в соответствии со своими убеждениями. Он постигает не корпус знаний, а сам предмет, он стремится к истине ради нее самой. Обербургомистр сам принадлежал к числу таких людей и своей аккуратной административной дея­тельностью являл лучший пример эффективности применения на практике основных положений пиетистской теории.

Т.Г. фон Гиппель размышляет о соотношении человече­ского разума и бога: чем ближе человек к богу, тем меньше в нем от животного. Но постигаем мы это исключительно посред­ством Разума. И лишь в этом случае можем с полным правом назвать себя людьми. Только не подвергаемся ли мы здесь опасности отойти от следования цели Создателя? Но знаем ли мы некое другое создание, способное помыслить Бога или чистую нравственность? Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что в человеке — божественный прообраз. Не является ли Разум чем-то бόльшим, чем все? Может ли быть божественным что-то, что противоречит Разуму? [6, S. 28—29] Ответить на этот вопрос непросто. Ведь, с одной стороны, Гип­пель — прогрессивный мыслитель эпохи Просвещения, а с другой — глубоко верующий человек и осуществить этот синтез разума и веры не так то легко. Ведь достаточно вспомнить, ка­кой жесткой критике подверг он в романе «Жизнеописания Рыцаря от «А» до «Я» вычурность масонских ритуалов — он, с таким упоением занимавшийся некогда всеми этими масон­скими делами, чтобы понять, какое неприятие вызывала в нем внешняя демонстрация мистической стороны. И решение писа­тель находит в утверждении абсолютной субъективности личности и ее неповторимости: бог един, существование его неоспоримо и непостижимо, в этом мире мы можем руково­дствоваться подаренным нам свыше Разумом и чувством долга, но свой собственный путь к богу мы можем отыскать только интуитивно, потому что «знание наше — догадка, а дей­ствие — смерть».

М. Мамардашвили, описывая творческую биографию Имма­нуила Канта, настаивал на мысли о том, что бессмыс­ленно пытаться на основе его философских работ выстроить какую бы то ни было специальную кантовскую философскую систему. Потому что не ставил себе кёнигсбергский мыслитель подобной цели — он просто искал решение некоторых про­блем, а больше ставил вопросы, формулируя направление по­иска.

Наверное, в отношении идей Канта попытки систематиза­ции все же можно допустить. А что касается Т.Г. фон Гиппеля, то в его случае это высказывание М. Мамардашвили, думается, вполне справедливо. Кроме того, что он не писал работ, специ­ально посвященных той или иной проблематике, а органиче­ски вплетал философские размышления в ткань своих художест­венных произведений, сама иронически-повествова­тельная форма последних не предполагала обязательного и однозначного ответа на поставленные вопросы. Человек жил полной интересных событий жизнью, размышлял о ней и де­лал общие выводы, теоретические обобщения. Он мыслил — а, стало быть, жил; и как большинство мыслителей Просвеще­ния мучи­тельно искал Истину в теории и в практике. И именно эти его попытки получили выражение в его литератур­ных трудах. В них изначально не предполагалось наличие сис­темы. С течением времени у писателя появлялись новые мысли, новые идеи, записанные в разных произведениях вне связи с изложенным ранее.

Казалось бы, противоречие: прогрессивный мыслитель эпохи Просвещения критикует косность и поверхностную ин­формативность некоторых современных ему философских тео­рий, верит в Разум Человека как представителя вида, Человека, который должен стать Гражданином Мира, и в то же время устойчивый мистический взгляд на проблемы бога и веры, и убежденность в том, что мир как замысел Творца недоступен нашему познанию до конца (наше знание — лишь догадка). Не напрасно Гиппеля называли нередко «одним из самых про­ти­во­речивых писателей эпохи». Один прием позволяет принять эти мысли в целостности — ирония. Ею пронизаны все лите­ра­турные произведения кёнигсбергского писателя, и именно иро­ния позволяет принять и осмыслить самые, каза­лось бы, трагичные события нашего мира.

Список литературы

1. Кант И. Антропология с прагматической точки зрения. 1798 // Кант И. Сочинения: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 7.
2. Лысков А., Сафронов Р. Господин обербургомистр обедает у Канта // Запад России. Калининград: Янтарный сказ, 1997. № 1 (18).
3. Мамардашвили М.К. Кантианские вариации. М.: Аграф, 1997.
4. Beck, Hamilton H.H. The elusive «I» in the novel: Hippel, Sterne, Diderot, Kant. New York; Bern; Frankfurt am Main; Paris: Lang, 1987.
5. Hippel, T. G. von. Biographie. Zum Theil von ihm selbst verfasst // Hrsg. von Ernst Weber. Gerstenberg Verlag, 1977.
6. Hippel, T. G. von. Über die bürgerliche Verbesserung der Weiber. Syndikat Autoren- und Verlagsgesellschaft, Frankfurt am Main, 1977.
7. Hippel, T. G. von. Über die Ehe. Hrsg. von Guenter de Bruyn. Buchverlag Der Morgen. Berlin, 1982.
8. Hippel, T. G. von. Und nun in Königsberg! Aus: Lebensläufe nach aufsteigender Linie. Hrsg. von Joseph Kohnen. Berlin: Nicolai, 1990.
9. Hippel’s Briefe von 1765 bis 1774, von 1775 bis 1785 // Hippel, Theodor Gottlieb von: Sämmtliche Werke. In 14 Bände. Berlin, bei G. Reimer. 1838. Band 13, 14.
10. Warda, Arthur. Kants ‘Erklärung wegen der von Hippelschen Autorschaft’ // Altpreuss. Monatsschrift 52/1915.

Данная статья впервые была опубликована в сборнике «Аргументация и Интерпретации. Исследования по логике, истории философии и социальной философии» (2006):

Тяпина, О.А. Эстетическая проблематика в литературно-художественных и социально-политических работах Теодора Готтлиба фон Гиппеля// Аргументация и Интерпретации. Исследования по логике, истории философии и социальной философии: Сб. науч.ст./ Под общ. Ред. В.Н. Брюшинкина. – Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2006. С.115 – 133.

[1] В переписке с Шефнером, который также был частым участником «застольного общества», Гиппель нередко сетует и иронизирует по поводу «ученого стиля» и неудобоваримости текстов философа [9].

[2] В приложении к основному тексту работы Бека даются выдержки из текста романа «Жизнеописания по восходящей линии» и лекций Канта.