Н.В. Мотрошилова. И. Кант: повседневность и Tischgesellschaft в единстве с философией в эпоху просвещения

Посвящаю этот доклад юбилею Эриха Юрьевича Соловьева, кантоведа мирового класса, блистательного сатирического поэта, многолетнего друга

Среди предрассудков, к произрастанию которых равно причастны и создатели, и читатели философских сочинений, и те, кто учит философии, и те, кто её изучает, один из самых распространенных: философия и обычная, повседневная жизнь якобы так же далеки друг от друга, как небо от земли. Между тем внимательный, основанный на большом материале анализ жизни и творчества выдающихся философов не просто опровергает это ходячее предубеждение, но и позволяет выявить удивительные линии и особенности воздействий на философию повседневного бытия и, в частности, дружеского круга общения тех людей, что сотворили самые абстрактные, изощренные философские концепции. И это важный аспект проблемы Просвещения, взятой в ее универсальном и конкретном жизненном значении.

Чтобы убедиться в справедливости этих оценок, достаточно перелистать хотя бы отдельные страницы жизненной и творческой истории значимого на все все времена и для всех народов немецкого философа Иммануила Канта. Перелистаем отдельные страницы жизненной и творческой истории Иммануила Канта (1724–1804), из которой выберем её первую половину, а конкретнее – 60-е годы XVIII века.

I.

1760 год.

К этому времени – напомню – написаны и получили определенную известность сочинения Канта, посвященные единому философскому и естественнонаучному осмыслению природы, характерному для эпохи Просвещения. Им защищены три диссертации, в принципе открывшие философу путь к академической педагогической деятельности. Нас же будут особо интересовать небольшие кантовские произведения, в которых уже поднимались общезначимые смысложизненные проблемы, что также есть сердцевина века Просвещения. Это, например, совсем краткое сочинение «Опыт некоторых рассуждений об оптимизме» (1759). Сам Кант, о чем свидетельствуют исторические факты, впоследствии относился к этой работе прохладно, даже рекомендуя не упоминать её в составе его произведений. Вслед за ним и исследователи-кантоведы (например, Куно Фишер) в лучшем случае помещали “Опыт” в рубрику “Второстепенные сочинения”. Думается, сегодня было бы целесообразно взглянуть на подобные работы, пусть и несовершенные, с иной, что ли, смотровой площадки. Но ведь тема “Опыта” в то время была в высшей степени актуальной как для философов, так и многих думающих читателей в разных странах, причем она пробуждала  интерес к религии, философии, литературе, культуре в широком смысле слова. Не устарела она и сегодня, что вряд ли требует особых доказательств. И что особенно важно для нашего угла зрения: она самым непосредственным образом затрагивала повседневное существование и взаимопросвещение индивидов независимо от уровня их приобщенности именно к философии. Не буду анализировать более подробно это сочинение. Приведу из него лишь одно краткое высказывание Канта, где сформулирована установка, важнейшая, даже профилирующая для всей его жизни и философии: «Философию весьма плохо применяют, если ею пользуются для того, чтобы извратить принципы здравого ума…»[i]. Что здесь Кант как бы протягивает руку многим выдающимся философским предшественникам и современникам века Просвещения, а также и мыслителям, и обычным людям будущего, вполне очевидно. Но знаменательно и другое: он тоже смолоду стремится подружить философию со “здравым умом” индивидов, с их реальным жизненным опытом.

Основное наше внимание здесь будет привлечено к другому кантовскому сочинению этого периода, тоже чаще всего относимому интерпретаторами к разряду “второстепенных”. Это небольшая (десятистраничная) работа, озаглавленная «Мысли, вызванные безвременной кончиной высокородного Иоганна Фридриха фон Функа» (1760). Для нашей темы она станет “показательным (exempbarisch, как говорят немцы) примером” удивительного сплава в мысли Канта, и уже с ранней поры, смысложизненного, экзистенциального (если употреблять более поздний термин) и философского измерений. А важнейшая роль такого просветительского единства в философском опыте великого Канта, который принято осмыслять скорее в сциентистском ключе, боюсь, плохо осознана – и не только в нашей стране, но и в мировой кантоведческой литературе.

С героем этого небольшого сочинения, молодым другом Фридрихом фон Функом читателей посмертно познакомил сам Кант, и именно в своем поминальном очерке  Кант с явной симпатией описывал близкие ему человеческий характер и стиль жизни.

Но самое главное здесь то, сколь жизненно, трогательно, оригинально Кант придал своему сочинению форму письма к матери умершего. Связь с собственной жизненной повседневностью Канта, с его ранними, но глубинными впечатлениями налицо. И вместе с тем в очерке уже находят выражение всеобщие, объективные структуры человеческой субъективности, возникающие из самого бытия повседневности, проходящие через личный опыт и уже затем находящие запечатление в обобщениях и категориях философии. Дальше я буду конкретно ссылаться на биографические произведения, прежде всего на те, которые созданы современниками Канта, свидетелями разных периодов его жизни. В частности, в книге под названием “Иммануил Кант. Его жизнь в изображении его современников” собраны (в 1993 году) биографии, написанные Л.Боровским, Р.Яхманом, А.Васианским[ii]. Среди них для нас особенно ценна биографическая работа А.Васианского «Иммануил Кант в его последние годы жизни» (она вышла в 1804 году, сразу же после смерти Канта). В частности, кенигсбержец дьякон А.Хр.Васианский посвятил яркие страницы книги воспоминаниям Канта о личности, характере своей матери (их Васианский слышал частично от самого Канта в часы особо доверительных бесед, частично – от его сестры). В личностных особенностях матери Кант рано опознал то, что затем, уже в его философских сочинениях, было причислено к наилучшим человеческим чертам. Это были: “природная рассудительность” (natürlicher Verstand – Wasianski, S. 222), безусловная честность, правдивость (она была “rechtliche Frau”), противоположная лживости (“aus ihrem Munde keine einzige Lüge ging – S. 223, т. е. ни одна ложь не исходила из её уст); верность материнскому и человеческому долгу (Pflicht); мягкость, нежность (Zartlichkeit; мать ласково называла сына “Manelchen”, – ласковое сокращение от Immanuel), привитые сыну любовь к природе и даже интерес к устройству звездного неба. А потому уже тот факт, что свое суждение об этом человеке Кант высказал в (предназначенном и для печати) письме-соболезновании к матери покойного, дорогого стóит. Ибо всё свидетельствует не только о чуткости, тонкости Канта как человека, но и о том, сколь рано он осознал центральное значение для земного бытия не только сверхземной космической жизни, но и личностно-человеческого “малого космоса” – значение на пути к философским обобщениям, касающихся таких высоких абстрактных категорий, как “человек”, “жизнь и смерть”. И подобный сплав был более чем характерен для философствования Канта начиная с ранних этапов и до конца его творческой жизни. (Но это же – завоевание литературы и философии эпохи Просвещения). Вот и ранний Кант, автор как будто бы частного письма-соболезнования, не был бы Кантом, если бы не высказал в нем свои простые и понятные общие философские соображения, относящиеся к коренным жизненным, именно смысложизненным ориентациям. Кратко перечислю их.

Это, во-первых, ни в одну эпоху (быть может, особенно в нашу) не теряющие просветительского  значения кантовские идеи о пагубности “суеты сует”, “неудержимого бега”, “легкомысленной беспечности”, наполняющих жизнь людей – вместо заботы о “спокойной ясности души”… Кант выразительно и близко к контексту повседневного бытия уподобляет нашу жизнь мосту, “который протянут провидением через часть пропасти [называемой вечностью]”. И вот мы, на один лишь “миг” космического времени оказываясь на этом мосту, горько констатирует Кант, “гоняемся за мыльными пузырями…”[iii]. Каждый на себе может, увы, проверить, сколь прав великий философ.

Во-вторых, Кант обращает внимание на другое хорошо и повседневно известное нам, людям, противоречие: хотя человек «из всех зол больше всего боится смерти, он, как видно, проявляет очень мало интереса к смерти своих сограждан…» (Там же. С. 52). И сразу же делает точное и тоже горькое замечание о периодах войн, и других социальных потрясений, когда повседневным фактом становится “холодное безразличие” индивидов к смерти других людей и вообще к судьбе своих сограждан…

“Экзистенциальные” раздумья о смерти, характерные для относительно нестарых людей – без ссылок непосредственно на Канта – находим как бы повторенными во множестве произведений мировой литературы. (Чаще всего приходится вспоминать о поистине парадигмальном рассказе Л.Толстого “Смерть Ивана Ильича”). Что свидетельствует об их жизненной, притом трансисторической экзистенциальной укорененности, и их лучше всего смогла осмыслить именно философия.

В-третьих, в анализируемом очерке-письме Кант делает личностно-биографическое признание, тоже важное для нашей проблематики, потому что центрированное вокруг темы дружбы: «Я с удовольствием провожу время со своими друзьями…» (и потому их утрата особенно горька) ( Там же.С. 53).

II.

Переместимся мыслью в середину 60-х годов XVIII века.

Уже и перечень главных сочинений Канта этого периода позволяет сделать предварительное заключение о его тогдашних теоретических, философских интересах. “Размышление над чувством прекрасного и возвышенного” (1764), “Исследование степени ясности морали и религии” (1764), “Грёзы духовидца, поясненные грезами метафизика” (1776), как и своеобразное завершение в виде написанной на латыни диссертации 1770 года “О форме и принципах чувственно воспринимаемого и умопостигаемого мира” – всё это философские сочинения, в отличие от начальных этапов кантовского творчества, где превалировал интерес к природе, повернутые преимущественно к проблемам человека, религии, к этическим и эстетическим вопросам, к загадкам и затруднениям человеческого познания.

Авторитетные биографы не без оснований связывают такой явный проблемный поворот с тем фактом, что 22 апреля 1764 года Кант перешагнул сорокалетний рубеж своей жизни. Именно в сорокалетнем возрасте Кант погрузился в трудные, именно смысложизненные раздумья и сомнения.

В чем была их причина? Прежде всего они были вызваны тем, как сам философ оценивал сорокалетний рубеж в жизни человека. «В соответствии с его психологической и антропологической теорией, – пишет М.Кюн, – сороковой год жизни в высшей степени важен»[iv]. В этом возрасте, считал Кант, человек уже должен достигнуть зрелости – и в использовании своего разума, и применительно к отношениям с другими людьми. А главное: к сорокалетию индивид должен окончательно сформировать свой характер. Подводя предварительные итоги своей жизни, был ли Кант удовлетворен ими? Полного удовлетворения он не испытывал.

“Драматически изменился” круг друзей, ранее сложившийся вокруг Канта. По сути заглохла дружба с когда-то соучеником, а теперь университетским коллегой Г.Д.Кипке (1723–1779)[v], специалиста по восточным языкам и по английскому языку. Незадолго до сорокалетия Канта внезапно умер его тогда ближайший друг Иоганн Даниель Функ (второй друг с той же фамилией), преподававший право; его смерть омрачила кантовское сорокалетие.

Но если кризис и был, то Кант достаточно быстро преодолел его. Больше того, упомянутый биограф и кантовед-теоретик М.Кюн считает, что в ту пору рождался «новый Кант» (M.Kühn, S. 181). Если не буквально к сорокалетнему возрастному рубежу, то приблизительно к середине 60-х годов Кант так или иначе научился вполне сносно управлять своим слабым организмом – и именно благодаря поистине философскому к нему отношению, благодаря самопознанию, самонаблюдению философ сумел благоприятно увязать функции вообще-то слабого тела и сильных духа и ума. Э.Ю.Соловьев в блестящем очерке с выразительным в данном случае названием, повторившим известные россиянам поэтические строки – “Не дай мне бог сойти с ума…” – показал, как все это на протяжении жизни Канта было переплетено с тревогой философа не только о физическом, но и о душевном здоровье, и насколько все подобные повседневные заботы воплотились в кантовской “Антропологии”[vi].

Кант решил также, что философу также следует по возможности помочь людям в овладении этой уже их первоосновной повседневностью, поделившись с ними своим опытом. «Упорядоченный образ жизни, который вел Кант, – точно фиксирует М.Кюн, – был, возможно, лишь простой и скромной формой духовной гигиены, но небезынтересно заметить, что Кант считал: требуется его применить. То был метод, который родился не от праздности, а из необходимости» (M. Kühn, S. 184). М.Кюн столь же оправданно добавляет, что методы сохранения здоровья особенно продуктивны и могут быть в целях просвещения рекомендованы другим, когда и если их формируют, как получилось у Канта, в течение продолжительной жизни[vii]. Целиком согласна с М.Кюном и в том, что кантовский опыт преодоления жизненного кризиса, побудивший мыслителя к тогдашним и последующим философско-теоретическим размышлениям, был связан и с тем счастливым обстоятельством, что именно в 1764–65 годах вокруг Канта составилось новое сообщество друзей, или то близкое сообщество, которое в Германии именовали “Tischgesellschaft”.

О социально-историческом значении понятий
“Tischgesellschaft”. “Tischgenossen” в Германии XVIII века
(на примере круга друзей Канта)

Сознаю: такой поворот в моем исследовании может показаться не вполне убедительным тем читателям, особенно российским, которые не осведомлены об известных в Европе социально-философских, социологических исследованиях, проделанных во второй половине XX века и касавшихся маргинальных и частных, как могло показаться, но исторически важных коммуникативных структур. Было доказано, сколь глубоко и основательно они влияли на общесоциальные процессы, в частности, на духовные процессы Нового времени. Выдающийся философ нашего времени Юрген Хабермас анализировал все это в своей ранней работе (габилитационной диссертации 1962 года) “Структурные изменения общественности”, выдержавшей множество переизданий, не забытой и сегодня[viii].

Одну из разгадок повседневного значения и прочности, на протяжении всей жизни, дружеского круга Канта оправданно видеть в одной, на первый взгляд парадоксальной особенности. Ведь то была дружба не столько по поводу совместной службы (в университете), тем более не дружба из-за принадлежности к одной профессии, не дружба людей одного поколения. Она была просто дружбой досуга. Но такого проведения досуга, который приобретал смысложизненный, важнейший для бытия этих людей характер, а одновременно и социально-исторический смысл. И несомненно, смысл просветительский: люди интенсивно обменивались знаниями, ценностями, сокровенными устремлениями. Пути связи общества и личности были здесь самыми реальными.

ИЗвестные факты о Tischgesellschaft вокруг Канта следует понимать не только и не столько в прямом и непосредственном смысле времяпрепровождения. Прежде всего они имели существенное значение в жизни самого Канта и его деле. В чередовании занятий им принадлежала не меньшая роль, чем знаменитым прогулкам. И особенно существенно: для Канта – как известно, физически мало способного и потому не склонного к “перемене мест”, к погружению в гущу обыденной жизни – постоянное, повседневное присутствие за столом, в часы непринужденного, раскованного общения, людей различных поколений, занятий, иногда – прибывших из других стран, давало философу единственно доступную ему возможность знакомиться с обширнейшим миром обыденной жизни, с её проблемами и реалиями, т. е. с миром вне философских занятий. Иными словами, широкого формата “жизненный мир” (Lebenswelt, если использовать более поздний гуссерлевский термин) сам входил в как будто замкнутый, ограниченный мирок “ученого” бытийствования…

Приведу конкретную историческую иллюстрацию, которая поможет нам понять, в частности, линии и формы воздействия повседневности, круга друзей на жизнь и философское творчество Канта.

В 1764-65 годах в его жизни появились новые, притом весьма необычные друзья. Это были англичане Джозеф Грин (Green) и Роберт Мотерби (Motherby, 1736-1801). Сначала Кант познакомился с Грином, английским купцом, чем только не торговавшим в Кёнигсберге (пшеницей, сельдью, углем, промышленными товарами)… Историки Кёнигсберга сообщают, что в английской колонии этого города Дж. Грин принадлежал к самым крупным и уважаемым представителям торгового сословия (См. M. Kühn, op. Cit, S. 185, 543).

Что касается Р. Мотерби, то он молодым человеком начал работать в Кёнигсберге в фирме Грина, а после его смерти ее возглавил. Оба англичанина стали ближайшими друзьями Канта, его “Tischgenossen”, постоянными собеседниками за столом. Но и повседневными участниками событий его жизни. Иногда  прочность дружбы Канта с Грином и Мотерби спешат объяснить тем, что англичане, деловые люди, взяли на себя заботу о весьма скромных поначалу накоплениях Канта[ix]. Они вели дело так хорошо, что Кант на целые десятилетия жизни был свободен от финансовых забот. А на закате своих дней он – даже располагал накоплениями в 43000 гульденов, что по тем временам было внушительной суммой (Ibidem. S. 189).

Зная скромные запросы Канта, можно утверждать: все же не эти обстоятельства, жизненно немаловажные, были главными предпосылками и объяснениями необычной дружбы. С моей точки зрения, более существенными стали два фактора.

Первый фактор: обнаружилось удивительное родство простых повседневных жизненных привычек Канта и его английских друзей. О характере и личности Грина часто говорили так: он жил «по строгим правилам, или максимам» (M. Kühn, op. Cit., S. 185). Иными словами, это был как бы появившийся в жизни Канта воплощенный персонаж будущих кантовских теоретико-моральных повествований об «императивах» и «максимах». Поскольку Кант сам во многом был таким человеком, он крепко подружился с этим англичанином. О дружбе с Грином М. Кюн оправданно пишет так: «Это была не просто эстетическая, а моральная дружба» (M. Kühn, op. Cit., S. 188). Кроме того, по своим интересам и характеру Грин, как свидетельствовали современники, был скорее ученым, чем торговцем. Что касается строгости в соблюдении повседневных жизненных правил, то он всё это делал неукоснительнее, чем сам Кант, служивший для окружающих образцом педантизма. С Грина, как считалось, был срисован главный персонаж популярной тогда пьесы Т.Г. фон Хиппеля «Человек, живущий по часам» (Der Mann nach der Uhr…). На долгие годы вокруг Канта  и его английских друзей сплотился круг повседневных Tischgenossen. До появления у философа собственного дома собирались у гостеприимного Грина, а после его смерти – в теплом семейном кругу Мотерби, где Кант, в частности, проявлял себя с лучшей стороны в общении с детьми.

Второй фактор – ничуть не менее, а в философском отношении и более важный. Речь идет о том, что английские деловые друзья, люди высокообразованные (что по-своему типично для века Просвещения), существенно усилили повседневное, что ли, влияние английской культуры на их великого друга. Об этом уверенно говорит М. Кюн: «подобно Канту, Грин любил Юма и Руссо». Еще одно свидетельство исследователя Райке приводит Кюн: «Повседневное общение (der Umgang) с оригинальным, в высшей степени порядочным англичанином Грином совершенно определенно влияло на способ мышления Канта и в особенности на его изучение английских мыслителей» (M. Kühn, op. cit., S. 186). Так, один из друзей Гердера (Шеффнер) писал  ему в 1766 году: «Магистр [Кант] теперь постоянно [как бы] пребывает в Англии, потому что там находятся Юм и Руссо, о которых ему время от времени пишет его друг Грин» (M. Kühn, op. cit, S. 185). Известное специалистам оживление – именно с этого времени – далее уже постоянно сохранявшегося интереса Канта к философии Юма оправдано связать с только что обрисованной жизненной повседневностью и с воздействием дружеского круга.

А теперь вернемся к вопросу о социально-историческом значении “Tischgesellschaften” именно для кантовского, XVIII века. Используем упомянутые выше исследования Хабермаса.

* * *

Кратко – о самых главных, с моей точки зрения, моментах книги Ю.Хабермаса “Структурные изменения общественности”, относящихся к роли “Tischgemeinschaften” в Германии XVIII века и полностью подтверждаемых, иллюстрируемых опытом дружеского круга Канта.

1. В отличие от как будто бы похожих, ещё “недавно” задававших тон придворных “застольных сообществ”, в частных кампаниях, подобных кантовскому кругу, и это – было настоящее новшество – не играла никакой роли, доказывает Хабермас, сословная иерархия. И если в них появлялись или были туда допущены постоянно знатные, (относительно) богатые люди, то они воспринимались и должны были вести себя “als bloβen Menschen”, просто как люди.

2. Подобным образом наблюдалось куда большее обособление Tischgesellschaften от людей, представлявших властные структуры и инстанции, чем в ещё недавно модных салонах (где, впрочем, более значимыми фигурами уже были, как случилось во Франции, “духовные знаменитости” – писатели, философы, ученые, нежели люди знатные или властвующие).

3. Tischgesellschaften были, как показывает Хабермас, одной из форм, через которую пробивалась исторически перспективная тенденция организационного оформления “дискуссий частных людей”, тоже возникавших на паритетных основах “просто человеческого” (bloβ Menschlichen)  бытия, права, достоинства.

4. Следствия, что верно подчеркивает Хабермас, были немалочисленными и очень важными, особенно для литературы, искусства, науки, но также для социальной организации духовных форм жизни и культуры, включая философию. То, что было начато ранней эпохой Просвещения, требовало продолжений. Одно из них: книги, произведения искусства перестали быть духовными единицами, “разрешения” на появление, распространение, оценку которых исходили от правящих дворов, от церкви и т. п. Они, верно подчеркивает Хабермас, приобретали зависимость от «воспроизводства общественной жизни» (J. Habermas, op. cit., S. 98).

Всё сказанное социальным философом Ю.Хабермасом о “ Tischgesellschaften” относится к дружеским сообществам вокруг Канта, но с некоторыми существенными дополнениями.

Не с самого начала жизни университетского педагога Канта, но точно с 60-х годов, о которых у нас и идет речь, люди собирались именно вокруг него как духовного центра, привлеченные более или менее ясным ощущением, пониманием (пред-пониманием и даже прозрением) того, что благодаря Канту участвуют в повседневных событиях мирового значения. Приходится сказать о досадных теоретических пробелах и трудностях кантоведения. Пока недостаточно исследованы линии и тонкие механизмы влияния тех идей, умонастроений, ценностей, которые – часто незаметно, подобно невидимым флюидам, – исходили и исходят от структур, подобных Tischgesellschaften, затем проникая в потоки повседневной жизни, а от них возвращаясь в философию. А если подобные исследования и существуют, скажем, в социальной философии, то в кантоведении, в истории философии вообще, на них редко опираются. А ведь это демонстрирует, как через какие конкретные усилия и механизмы идеи Просвещения вырастали из самой жизни и снова возвращались в нее.

***

Вот почему далее решаюсь, в виде небольшого специального экскурса, указать на некоторые исследования того же Хабермаса, в той же ранней книге увязывавшего изменения форм и структур повседневной жизни людей всех возрастов и сословий, в жизнедеятельности которых происходило объединение частной и социальной жизни – и само содержание, иногда и “букву” философии Канта. Ибо Хабермас обнаруживает новую социальную роль в XVIII веке таких скажем, явлений, как частная переписка. Но ведь «не случайно, – напоминает Хабермас, – XVIII век называют столетием переписки». «Эта область, как самая внутренняя, близкая сфера (Hof) приватного, постоянно соотносится с публикой». Сказанное о связи приватного и публичного тем более относится к  переписке великих людей, чьи письма как бы изначально рассчитаны на публику. (Переписка Канта в этом отношении требует специального анализа). Далее, в духовной непосредственно публичной жизни людей XVIII века активизировалась и уже известные, и иногда новые формы и структуры, подобные журналам, публичным и специальным, университетским лекциям, защитам диссертаций. О них тоже требуется специальный и детальный разговор. Здесь достаточно сказать: лекции в университетах посещали не только официально зафиксированные студенты, но и люди самых разных слоев, профессий, возрастов, не только соотечественники, но и иностранцы. Университеты как центры профессиональной и широкой просветительской коммуникации – особая тема. (Вспомним о русских офицерах, в годы российского подданства Кёнигсберга слушавших лекции Канта).

***

Приведу лишь отдельные примеры, которые касаются именно профессиональной моральной философии Канта в её отношении к объективным жизненным структурам структурам. В книге Хабермаса особое значение имеет § 13 “Публичность как принцип опосредования политики и морали” (J. Habermas. Op. cit, S. 178–194), где именно великие кантовские идеи, многим хорошо знакомые, поставлены в связь с темами частной, повседневной жизни людей и их выходом в мир, в сферу “общественности”. При этом акцентируются те части, пассажи из текстов Канта, где как будто бы абстрактные понятия “мир”, “человек”, “люди”, как следует из всего контекста или из прямых указаний философа, надо уметь читать правильно, т. е. исторически-контекстуально. Пример : «Этот “мир”, – пишет Хабермас, – указывает скорее на человечество как род, но именно так, как данное единство предстает в явлении: мир той рассуждающей читающей публики, которая в то время как раз и образовывалась в широких гражданских слоях. Это был мир литераторов, но также и салонов, в которых “смешанные сообщества” дискутировали и обменивались мнениями; и здесь, в домах граждан, учреждалась публика» (Ibidem, S. 183). В подтверждение своих мыслей Хабермас, в частности, ссылается на красноречивые рассуждения Канта из “Критики практического разума”.

Заключение

Я посвятила этот доклад юбилею Э.Ю.Соловьева. Его в нашей стране, а также в тех странах, где еще ценят историю философии, в частности кантоведение, не требуется представлять читателям философских работ. Известна первопроходческая роль этого философа в интерпретации той неразрывной связи между “повседневностью” и философией, в частности и в особенности философией Канта, которая в нашем разговоре стала профилирующей темой. В своих работах о кантовской этике и философии права Э.Соловьев сумел несравненно тонко, подчас неожиданно, но всегда доказательно провести линии от проблем повседневности к самым тонким, изощренным кантовским рассуждениям.

И ещё: сам Эрих Юрьевич – замечательный пример того, как его личность, его оригинальный, неповторимый поэтический дар, проявлявшийся больше всего в неподнадзорных кругах общения, в частности, Tischgemeinschaften советского времени, свидетельствовали об этом времени и воздействовали на него. Не удивительно, что в жизни этого блистательного философа мысль Канта была главным полем историко-философской работы и личного вдохновения.