Л.А. Калинников. Утешительный панегирик как похвала себе, или Артур Шопенгаэр «Канту» в переводе Эллиса

Артур Шопенгауэр

Primum vivere, deinde philosophari

Когда пробивается через каменистое ложе упругая и сильная родниковая струя, ее присутствие поневоле проявляется в окружающем пространстве: она сообщает о себе своими звуками, радужными брызгами и шлейфами, вихрами причудливо петляющих кустов, глинистыми осыпями взгорков… Поэтическая кантиана русской литературы подобна такой струе: творчество поэтов образцовых, поэтов первого ряда, оказывает свое влияние на общий поэтический пейзаж, имя Канта, как загорающаяся в лучах капля росы, вспыхивает то здесь то там…

Здесь я рассмотрю могущий показаться случайными эпизод из русской поэзии, где Кант оказывается героем. Но такого рода случайности часто красноречивее говорят о явлении, нежели характеристика самого этого явления в его сути.

Глубокий интерес к Канту, проявляемый в среде художественной интеллигенции, не мог не сопровождаться заинтересованным обращением к рецепции кантовской философии в профессиональной среде философов. Напряженность идейных вихрей, поднимающихся кантовской мыслью, далеко проникая во все виды и типы мировоззрения, побуждала их адептов к реагированию на вызовы кантианства. Критика Канта стала необходимым и обязательным атрибутом для любого заявляющего о себе философа к вящей пользе интересующейся Кантом публики.

Прав, совершенно прав Я.Э. Голосовкер, когда писал: «Откуда и куда бы ни шел мыслитель по философской дороге, он должен пройти через мост, название которому — Кант. — Он, правда, добавил далее: — И хотя этот философский мост, одно из семи чудес умозрительного конструктивизма, надежно огражден высокими насыпями человеческого опыта, леденящий ветер безнадежности пронизывает на нем мозг путника, и напрасно будет он искать в окружающем полумраке солнце жизни» [1, с. 173]. Однако путник путнику — рознь. Есть и такие, для кого ветер, кажущийся иным леденящим, — лишь легкий ласкающий бриз. Таков Шопенгауэр.

Обращает на себя внимание тот факт, что русская поэзия на рубеже XIX—XX веков испытывает явный интерес к Артуру Шопенгауэру и шопенгауэрианству. Но последнее без соотнесения с кантианством представить нельзя: философия Шопенгауэра существует благодаря Канту в такой же мере, как и неокантианство. Такая взаимосвязь приводит к тому, что первое же знакомство с Шопенгауэром заставляет обратиться к Канту, а желание лучше разобраться в достоинствах и недостатках кантианства толкает к изучению Шопенгауэра как и критика, и сторонника Канта.

Без сомнения, для поэтов Серебряного века чрезвычайно важным обстоятельством оказалось то, что первый перевод на русский язык главного шопенгауэровского труда «Мир как воля и представление» был осуществлен Афанасием Афанасиевичем Фетом в 1881 г. Его поэзия, без всякого преувеличения, была одним из образцов для каждого из них, и его переводческая деятельность не могла пройти мимо их внимания. Шопенгауэр и его «мир воли и парадоксальных представлений» стали фактом сознания и поэзии; интерес к философу до конца века стремительно нарастал, и с 1899 г. в переводе и под редакцией Юлия Исаевича Айхенвальда, в литературной критике эпохи сыгравшего одну из ключевых ролей, выходит полное собрание сочинений Шопенгауэра. Появившиеся «шопенгауэризмы» обнаруживают себя в стихах Д. Мережковского, Вяч. Иванова, А. Белого…

Отношение Артура Шопенгауэра к Канту нашло отражение в переводах из Шопенгауэра такого поэта Серебряного века, как Эллис (Лев Л. Кобылинский), тесно общавшегося с Валерием Брюсовым, Андреем Белым, Сергеем Соловьевым, Юрием Балтрушайтисом, тем кругом поэтов, что составляли содружество «аргонавтов», примыкали к «Скорпиону» и «Грифу», были связаны с издательством «Мусагет». В «Мусагете» Эллис опубликовал свою широко известную работу «Русские символисты» (1910). Марина Цветаева посвятила ему исполненную задорным юмором поэму «Чародей». Эллис до кончиков волос был пронизан мистическим чувством тайн иного мира, в который его сознание стремилось проникнуть. Когда направлял он свое внимание на реальность посюстороннюю, она представала у Эллиса во всем своем несовершенстве, ибо бесконечный божественный идеал, живший в нем постоянной деятельной жизнью, был отделен от обыденного мира в его сознании бездной. Не случайно Бодлер и Данте были для него поэтами образцовыми. Оба земную жизнь считали адом, зло — неизбежной участью земной юдоли. Марина Цветаева по этому поводу писала:

С шипеньем раздраженной кобры

Он клял вселенную и нас,

И снова становился добрый…

Почти на час.

Когда же направлял он свой умственный взор на трансцендентный мир, краски этого мира излучали такой свет, который реальность переплавляла в сказку, и она превращалась в идеализированные образы и сюжеты прошлых эпох, когда боги и святые обитали среди людей. В этом отношении он следовал художественной традиции прерафаэлитов, позаимствовав даже свой псевдоним у одного из близких к прерафаэлитам поэта — Э.Й. Эллиса. Поэтому Эллис говорит, как правило, в степени превосходной: превосходно величие потустороннего бытия, но еще более превосходит любые меры ничтожество нашего мира.

Здесь и проклятья, и осанна,

Здесь все сжигает и горит.

О всем, что в мире несказанно,

Он говорит [6, с. 277].

Среди его книг есть сборник переводов под названием «Иммортели», что в данном случае означает не просто «букет бессмертников», а — поэтические бессмертности. И в этом весь Эллис. Он отбирает в мировой поэзии такие стихи, которые в памяти людей, с его точки зрения, пребудут вечно. Стихи в сборнике «Иммортели» обладают несомненными поэтическими достоинствами, однако есть ситуации, где выбор Эллиса основывается на бессмертии не художественной формы, а созерцания, которому стихи посвящены, и все-таки и в этом случае выбор осуществляется sub specie aeterni: никогда не иссякнет интерес ни к Шопенгауэру, ни к Канту.

Из А. Шопенгауэра Эллис перевел два стихотворения. Одно принадлежит самому Шопенгауэру-поэту и носит название «Канту», будучи по жанру утешительным панегириком; второе же — я на нем остановлюсь сначала — Эллис назвал просто «С персидского», поскольку Шопенгауэр взял его из сборника притч персидского поэта Саади «Гулистан» (1258), где оно служило эпиграфом, и использовал в «Мире как воля и представление» для иллюстрации своего понимания юмора. Перевод этого стихотворения Эллис выделил собственноручной подписью, чего не сделал больше по отношению ни к од-ному другому стихотворению сборника, и специально отметил: «Наш перевод сделан с немецкого перевода этого стихотворения, приведенного А. Шопенгауэром в его «Мире как воля и представление» [6, с. 254]. Перевод на немецкий язык сборника «Гулистан», что означает Цветущий сад — «Rosengarten», осуществил K. H. Graf и издал в Лейпциге в 1846 г., откуда оно и попало к Шопенгауэру.

Мотивов перевести на русский язык именно это стихотворение у Эллиса, по-видимому, было два. Первый из них — это желание улучшить ту интерпретацию, что дана была Ю. Айхенвальдом в его издании «Мира как воли и представления», а в нем стихотворение передано очень близко к немецкому тексту, почти как подстрочник:

«Если ты утратишь целый мир,

Не горюй: это — ничего.

Если ты обретешь целый мир,

Не ликуй: это — ничего.

Мимо пройдут скорби и радости,

Пройди, минуя мир: это — ничего» [5, с. 190].

Конкурирующий перевод Эллиса по стилю приближен к пышности газели и по форме безупречен:

С персидского

Когда б ты стал царем, владыкой мирозданья,

Не торжествуй, весь этот мир — ничто!..

Когда б над миром ты утратил обладанье,

О, не тоскуй, весь этот мир — ничто!..

Пусть мимо мир пройдет, с ним радость и страданье,

Не плачь, не плачь, весь этот мир — ничто!..

Эллис [6, с. 254]

Пессимизм Шопенгауэра соответствует пессимизму самого Эллиса. Оба зло этого мира считали неустранимой его чертой; оно-то в конечном счете его и погубит: товарный мир превратится в ничто, да он и есть, в сущности, ничто, хотя объективирующая иллюзия обманывает нас, представляя мир явлений в качестве нечто.

В переводе Эллиса стихотворение приобрело целостность, а рефрен — мировоззренческую определенность, вместо желания утешить, выраженного в айхенвальдовском варианте. Поэт как бы подчеркивает, переоформляя стихотворение, что А. Шопенгауэр не напрасно выделяет метр и рифму в качестве средств, организующих поэтическую речь. Они — метр и рифма — не украшение поэтической речи, а носители совершенно особого содержания, которого без них просто не могло бы быть. За все, что говорится поэтом, он сам, — считает Шопенгауэр, — «ответственен лишь наполовину, вторая половина падает на метр и рифму» [5, с. 451]. И хотя важнее из этих двух формальных средств, без сомнения, ритмическая организованность текста, но и рифма имеет свою неотъемлемую цену, запуская в действие ассоциативные аналогии, рождающие дополнительные смыслы. Шопенгауэр отмечает, что «удачно рифмованные стихи вызывают своим неописуемым эмфатическим действием ощущение, будто выраженная в них мысль была уже предуготовлена, даже предобразована в языке, и поэту оставалось только найти ее там» [5, с. 451—452]. В рифморитмическом оформлении Эллиса стихотворение стало отчетливо шопенгауэровским.

Но есть, как видно, и второй мотив для перевода этого стихотворения. Эллис называет его «С персидского», явно не соглашаясь с Шопенгауэром, который пишет, что это строки, заимствованные «из персидского стихотворения Анвари Сохеили» (курсив мой. — Л.К.) [5, с. 190]. Он не стал определять принадлежность стихотворения конкретному поэту, скорее всего осознавая, что Шопенгауэр здесь ошибся и что такого поэта, как Анвари Сохеили, никогда не существовало.

Саади, поэт и мыслитель XIII века, взял свой эпиграф в сборнике притч и поучений под названием «Anvari Johaili» (то есть светило Канопуса — второй по светимости звезды неба), появившемся в середине XII века как переработка арабского сборника «Калила и Димна». А этот последний представляет собою перевод на арабский язык, выполненный около 750 года поэтом Ибн аль-Мукаффой, знаменитого древнеиндийского сборника «Панчатантра», изначально написанного на санскрите.

Вполне возможно, что Артур Шопенгауэр виноват только в том, что не заметил и не выправил ошибку наборщика его текста, когда просматривал заключительную верстку, поскольку в слове Johaili начальную букву «J» вполне можно было спутать с рукой написанной буквой «S», что и привело, по-видимому, к появлению шопенгауэровского Анвари Сохеили. Саади, указывая происхождение своего эпиграфа, конечно, не заключал название в кавычки, невольно содействуя ошибке.

Как бы то ни было, но выяснить, кто скрывается под именем Анвари Сохеили, меня побудил именно Эллис.

Без сомнения, неподдельный интерес у Эллиса вызвало стихотворение «Канту» Шопенгауэра-поэта. Он сделал перевод этого стихотворения.

Я видел, как, прорезав небосвод,

Ты устремил от нас последний свой полет…

Один остался я, людей покинув стадо,

Твой вдохновенный труд — одна моя отрада!

Речь, полная огня и вдохновенья,

Мне силы льет в борьбе с моей судьбой!..

Мне чуждо все, кляну я край земной

И жизни бесконечное томленье!..

Посвящая стих Канту, Шопенгауэр, по существу, говорит о себе самом, и то, что он говорит о себе, — это полная правда, а вот когда речь ведется о своей особой близости к Канту, то и это правда, но уже какая-то неправая правда. Шопенгауэр всем обязан Канту, и его можно назвать кантианцем, но антикантовским. Шопенгауэр — это антикантовский кантианец. Он с блеском использовал Кантовы средства, предоставляемый Кантом мыслительный материал, но придал заимствованным понятиям и идеям противоположное кантовскому содержание. Волю, например, из функции души человека «философ мировой скорби» превратил в фундаментальную субстанцию; развенчанную Кантом интеллектуальную интуицию представил единственным средством познания этой субстанции; основанный на вере в разум оптимизм кенигсбергского мудреца, являющийся важнейшим следствием его философской системы, выражением ее духа, выходец из соседнего с Кенигсбергом Данцига сделал предметом насмешливых издевательств…

Наряду с этим, Шопенгауэр уподоблял себя Канту как мыслителю, совершившему «коперниканский переворот», считая себя даже большим революционером в философии, нежели Кант. В философии, имевшей место во временном промежутке между Кантом и им, Шопенгауэром, он не находил ничего достойного внимания: «…если мы окинем взором ближайшие результаты его учения, — писал он в «Критике кантовской философии», служащей приложением к первому тому «Мира как воли и представления», — следовательно, те попытки и направления в области философии за прошедший с тех пор период, то обнаружим подтверждение очень грустного изречения Гете: «Как волны, вытесненные кораблем, тотчас же смыкаются за его кормой, так и заблуждения, на время оттесненные великими мыслителями, искавшими необходимое поле действия, вновь естественно и быстро смыкаются за ними». — И продолжал: — У всех возникает понимание того, что действительно серьезная философия находится еще на той стадии, на которой ее оставил Кант. Я, во всяком случае, не признаю, что за время, протекшее между ним и мною, что-либо достигнуто в философии; поэтому я и примыкаю непосредственно к Канту» [4, с. 504]. Характеризуя этот период между ним и Кантом, Шопенгауэр был не менее красноречив: «… величавая философия Канта, — писал он, — была вытеснена явным пустозвонством Фихте, эклектизмом Шеллинга и приторно-слащавыми, благочестивыми бреднями Якоби, а напоследок дело дошло до того, что вдоль и поперек жалкий шарлатан Гегель был поставлен наравне с Кантом, и даже выше его» [3, с. 504].

Конечно, делают честь Шопенгауэру его эпитеты Кантовой речи как вдохновенной, исполненной огня; тут он противостоит всеобщему убеждению своего времени, что язык сочинений Канта схоластически сухой и нудный, многословный и малопонятный. Оно возникает оттого, что люди не дают себе труда преодолеть естественные препятствия на пути к смыслу, который один способен открыть точную красоту стиля.

Тема одиночества, необщительности — постоянная тема философа, жившего отшельником. Он оправдывал в этом отношении самого себя, говоря, что «чем больше человек имеет в самом себе, тем меньше нужно ему извне и тем меньше могут для него значить другие. Потому-то возвышенность духа ведет к необщительности. Если бы качество общества возмещалось количеством, тогда стоило бы жить даже в большом свете; но, к сожалению, из ста глупцов, вместе взятых, не составишь ни одного умного человека» [2, с. 31]. Шопенгауэр готов был делить общество только с такими гигантами духа, как Кант или Гете.

И если мы задумаемся над вопросом, с какою целью перевел стихотворение Эллис, то ответ напрашивается сам собою: уж коли в судьбе выдающегося философа Кант и его идеи играют определяющую роль, может быть, стоит в эти идеи погрузиться и нам, простым смертным. «Ведь учение Канта, — наставляет Шопенгауэр, — производит в каждом постигнувшем его уме фундаментальное изменение, столь большое, что его можно считать духовным возрождением» [4, с. 135]. Качание над бездной на коромыслах кантовских антиномий [1, с. 137] нисколько не страшит Шопенгауэра. Напротив, каждое колебание их со все большей амплитудой дает возможность дальше и дальше заглядывать за покрывало Майи, за которым открывается спасительный берег: hic Rhodus — hic salta!

Список литературы

1. Голосовкер Я.Э. Засекреченный секрет автора (Достоевский и Кант) // Голосовкер Я.Э. Засекреченный секрет. Томск: Водолей, 1998.
2. Шопенгауэр А. Афоризмы для усвоения житейской мудрости // Шопенгауэр А. Афоризмы и максимы. Л.: Изд-во ЛГУ, 1991.
3. Шопенгауэр А. Мысли // Там же.
4. Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. М.: Наука, 1993. Т. 1.
5. Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. Т. 2.
6. Эллис. Стихотворения. Томск: Водолей, 1996.

Данная статья впервые была опубликована в сборнике «Аргументация и Интерпретации. Исследования по логике, истории философии и социальной философии» (2006):
Калинников Л.А. Утешительный панегирик как похвала себе, или Артур Шопенгаэр «Канту» в переводе Эллиса// Аргументация и Интерпретации. Исследования по логике, истории философии и социальной философии: Сб. науч.ст./ Под общ. Ред. В.Н. Брюшинкина. – Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2006. С.75 – 84.

Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта «Аналитическое кантианство: становление и развитие, анализ проблематики в сравнении с отечественным кантоведением» № 05-03-03154а.