Фредерик Тремблэй: «Я всегда испытывал интерес к русской философской мысли»

Фредерик, расскажите пожалуйста немного о себе. Где вы родились, где учились, почему решили посвятить себя философии? 

Родился я в Канаде, точнее, в провинции Квебек, которая является франкоязычной частью Канады. Так что мой родной язык французский – мои родители говорили дома по-французски. Первые годы моего детства прошли в небольшом городе Сен-Грегуар в Монтережи – регионе, окружающем Монреаль. В центре Сен-Грегуара есть гора – Мон Сен-Грегуар, которая была образована подъемом магмы около 125 миллионов лет назад. Гора окружена лесами кленов, яблоневыми садами и полями. Позже мы переехали в пригород Монреаля – ближе к большому городу. И когда я стал достаточно взрослым, чтобы жить самостоятельно, я переехал в Монреаль. Но я всё еще ностальгирую по сельскому образу жизни и пока вынужден выращивать огурцы, томаты, морковь и базилик на балконе.
Я увлекся философией еще подростком, задолго до того, как поступил в университет. Меня интересовала русская философская литература, политическая философия, нигилизм и пессимизм. Я жадно читал Достоевского, Тургенева, Шопенгауэра, Ницше, и у меня был особый интерес к русским нигилистам: Писареву, Чернышевскому и Добролюбову. Среди первых книг, прочитанных помимо тех, которые нас заставляли читать в школе, были «Русские нигилисты» Ванды Баннур и «Дмитрий Писарев и идеология русского нигилизма: 1840-1868» Армана Кокварта. Оглядываясь назад, я думаю, что «Отцы и дети» Тургенева и «Что делать?» Чернышевского оказали глубокое влияние на меня. Конечно, я читал эти книги во французском или английском переводе. Это было до того, как стало возможно всё купить в Интернете, поэтому иногда было сложно получить эти книги. В любом случае, это были первые философы, которых я прочитал по своей инициативе.Я поступил в Университет Конкордия и сначала выбрал программу «Slavic Studies». Проучился два семестра, но потом мне стало скучно, потому что больше всего меня интересовали философские вопросы, а программы славистики не фокусируются на этом. Поэтому я перешел на программу по философии в Университет Квебека в Монреале. Но там я встретился с противоположной проблемой. Я помню, что в одном из курсов для бакалавров – это был, вероятно, курс «Критика метафизики» – я спросил моего профессора, француза Жака Ометра, могу бы ли я написать заключительную работу о критике метафизики у Писарева, и он ответил, что это несерьезная философия. Думаю, он просто не знал достаточно о русской философии. Но в любом случае ситуация была такой: программы славистики не касались русской философии, а программы философии не касались русской философии. Поэтому я в конечном итоге переключился на другие философские темы.Я закончил бакалавриат в Университете Квебека в Монреале и быстро получил степень магистра в том же университете. Моя магистерская диссертация была об аристотелевской теории деятельности (energeia) и всех видах деятельности, которые мы находим в его работах. Моим научным руководителем был специалист по древнегреческой философии Жорж Леру. Примерно в то время, когда я заканчивал магистерскую диссертацию, я познакомился с онтологом Барри Смитом на конференции по польской философии в Монреале. Смит, который считается одним из 50 самых влиятельных ныне живущих философов, пригласил меня писать докторскую диссертацию по онтологии в Университет штата Нью-Йорк в Буффало, что я и сделал. В своей докторской диссертации я защищал новую теорию универсалий, которую называю «реализмом сходства». Согласно этой теории, универсалии – это объективные отношения сходства. Во время моей докторантуры я, кроме того, почти год проработал в научно-исследовательском институте в Саарбрюккене в Германии. После этого я сделал постдок (это стажировка после получения степени доктора) в Институте Жан-Никода в Париже под руководством знаменитого французского метафизика Фредерика Нефа, а потом провел почти два года в Санкт-Петербурге, где изучал русский язык в СПбГУ, занимался исследованиями, делал доклады и искал работу.

Как началось ваше сотрудничество с БФУ им. И. Канта? 

Все началось с того, что я познакомился с научным руководителем Академии Кантиана Ниной Анатольевной Дмитриевой на конференции в Бохуме в Германии, где я делал доклад о русском онтологизме. Она пригласила меня приехать в Калининград и включиться в работу Академии Кантианы. Я ответил «да». Пока я был в Санкт-Петербурге, я довольно интенсивно искал работу в России, разослал резюме на многие факультеты и кафедры философии – даже во Владивосток. Я также выступал с докладами во многих местах России – в Санкт-Петербурге, Москве, Ростове-на-Дону. Поэтому я бы не удивился, если бы оказалось, что Нина Анатольевна уже слышала обо мне и о моем желании работать в России.
Что вы раньше знали о Калининграде и оправдались ли ваши ожидания, когда вы сюда приехали?Я мало знал о Калининграде. У меня не было времени, скажем, прочитать путеводитель по Калининграду. Я не знал, например, что он был «янтарной столицей мира».

Отличается ли учебный процесс в Канаде от российского? Если отличается, то чем? 

В БФУ им.И.Канта я пока преподавал только факультативный курс, так что не сталкивался с системой в целом. В Северной Америке на всех уровнях (бакалавриат, магистратура, аспирантура) существует несколько обязательных курсов. На уровне бакалавриата, например, студенты должны пройти основные вводные курсы, такие как «Введение в философию», один или два курса по логике, курс этики и определенное количество курсов по истории философии. Но помимо них студенты могут в значительной степени свободно выбирать любые курсы, которые хотят посещать. Я склонен думать, что это оптимально, потому что студенты учатся лучше, когда могут следовать собственным интересам, и это облегчает им выбор темы для специализации.

Чем для вас лично интересен Кант? Какой вклад он внес в развитие онтологии и метафизики? 

Вклад Канта в метафизику и онтологию заключается в том, что он показал некоторые из недостатков и ограничений метафизики. Кант видел, что метафизика часто была попыткой построить воздушный замок. До Канта такие философы, как Христиан Вольф и Александр Баумгартен, выстраивали метафизику, как если бы речь шла о объективных категориях бытия: субстанция, отношения и т. д. Но Юм показал, что, хотя мы воспринимаем одну и ту же причину, сопровождаемую одним и тем же следствием, мы не можем заключить, что существует связь или отношение между причиной и следствием. Кант предположил, что такая же критика может быть применена к категориям субстанции, качества, времени, пространства и т. д. Развивая эту гипотезу в «Критике чистого разума», Кант вывернул метафизику наизнанку; с ним метафизика перестала быть метафизикой объективных категорий бытия и стала метафизикой субъективных категорий рассудка и форм чувственности. Он считал, что, сделав это, он превратил метафизику в настоящую науку таким же образом, как алхимия превратилась в химию.

После Канта этот взгляд на метафизику привел философию к крайностям идеализма. Кант ясно дал понять, что его философия не является идеализмом в смысле идеализма Беркли; он утверждал, что объекты чувственного мира – только лишь внешние явления, но при этом не отрицал существования вещей самих по себе, хотя, по его мнению, разум не может дать нам какое-либо знание о них. Но Фихте отрицал существование ноуменов, бытия-в-себе, и немецкий идеализм в основном последовал за Фихте. Больше не было онтологии. Был период «забывчивости бытия», как сказал Хайдеггер. Вся философия оказалась каким-то образом заключена в клетке эпистемологии. Но идеализм постоянно сталкивался с непреодолимыми проблемами, и большинство академических философов в настоящее время отвергают идеализм. Но можем ли мы вернуться к метафизике?

Дело в том, что есть третья возможность: категории могут быть объективными, субъективными, или одновременно теми и другими. Кант не рассматривал эту третью возможность. Могут быть как субъективные категории, так и категории бытия, и между ними – какое-то соответствие или, по крайней мере, между некоторыми из них. Это было решение Лосского в «Обосновании интуитивизма», и Гартман позже разработал это решение далее в «Metaphysik der Erkenntnis» («Метафизике познания»). Гартман говорит, что должно быть соответствие между категориями субъекта и категориями объекта, но что это соответствие может быть только частичным, потому что, по его мнению, должно быть больше онтологических категорий, чем когнитивных. Как сказал Шекспир: «There are more things in heaven and earth, Horatio, than are dreamt of in your philosophy» («Гораций, много в мире есть того, // Что вашей философии не снилось». – Перев. Б.Л. Пастернака). Я думаю, что это наиболее вероятный вариант и что эту гипотезу нужно исследовать, чтобы критически пересмотреть метафизику.

Чем обусловлен ваш интерес к русским метафизикам – Николаю Лосскому, Семену Франку, Владимиру Соловьеву? 

Как я уже говорил, у меня уже был интерес к русской мысли, и мне пришлось подавить этот интерес во время учебы, потому что на Западе большинство профессоров философии не воспринимают русскую философию всерьез или же они не знают, как руководить работой по русской философии. Было несколько отдельных профессоров-философов, специализировавшихся на русской философии, – например, Луи Шейн в Университете МакМастера в 60-х и 70-х годах, но это очень редкий случай. В любом случае я много лет занимался Николаем Гартманом, который сделал карьеру в Германии, но родился в Риге, которая в то время была частью Российской империи, и начал учиться философии в Санкт-Петербургском Императорском университете в начале ХХ века. Когда я узнал, что Гартман был учеником Лосского, то начал изучать философию последнего более подробно в поисках потенциального влияния, а от Лосского я перешел к Соловьеву и Франку и другим русским философам. Сейчас, меня интересует русская философия вообще, но особенно та традиция, которую я называю «русским онтологизмом» и которую Бердяев охарактеризовал как реакцию на западный «меонизм». Но она была также реакцией на все виды субъективизма – особенно на кантианство и немецкий идеализм. Короче говоря, Гартман стал моим возвращением назад к русской философии. А время моего переоткрытия русской философии совпало с окончанием учебы. Так что, может быть, закончив учебу, я подсознательно чувствовал себя свободным, чтобы вернуться к моему давно подавленному интересу. Существует французская поговорка: «Chassez le naturel, il revient au galop», которая по-русски звучит так: «Гони природу в дверь, она влетит в окно».

Насколько мне известно, у вас есть работы, посвященные не только Николаю Гартману, но и Герману Когену. Что привело вас к этим философам? 

Я заинтересовался Гартманом во время обучения в Университете Квебека в Монреале. Наш профессор по древней философии Жорж Леру специализировался на Платоне и неоплатонизме, а наши преподаватели философии двадцатого века Дени Физетт и Жак Ометр занимались преимущественно феноменологией Гуссерля и постмодернизмом – Делёз, Деррида и т. д. Ни одно из этих направлений не было «моей чашкой чая», так сказать. Платон и неоплатоники были слишком религиозны – они связывали чувственный мир с небытием, перенося реальность в иной мир. Кроме того, мне казалось, что они путают то, «что есть» и «что должно быть». Я же был скорее аристотеликом. Феноменология была мне ближе, но феноменологи, по существу, скептически относятся к вопросу о существовании внешнего мира. Постмодернисты же, такие как Деррида, просто хотели, как мне казалось, саботировать рационалистический проект, а их аргументация была более риторической, чем логической – я не мог согласиться с этим. Таким образом, среди философий, которые нам преподавали, мне не удалось найти ту, с которой я бы в принципе согласился.

Так что когда я наткнулся на огромные книги Гартмана в библиотеке Университета МакГилла – «Основные черты метафизики познания», «К основоположению онтологии», «Структура реального мира», «Новые пути онтологии», «Философия природы» и т. д., – я нашел мыслителя, который философствовал в более или менее аристотелевской манере, не смешивал философию с религией, не отрицал существование внешнего мира, не путал «что есть» с тем, «что должно быть», использовал феноменологию, но не был догматичным феноменологом, то есть не был скептиком. Он использовал феноменологический метод для описания явлений и попытался выйти за рамки явлений, чтобы развить новую онтологию как общую теорию категорий бытия. Конечно, был еще и Хайдеггер, который в то же самое время, что и Гартман, разрабатывал своего рода новую онтологию – Гартман и Хайдеггер были на первых порах коллегами в Марбурге. Но проект Хайдеггера – проект по-прежнему во многом субъективистский, по крайней мере, антропологически-ориентированный и во многом совершенно иррационалистический. И это тоже не образец ясной прозы. Стиль философствования Гартмана гораздо яснее, чем у Хайдеггера.

Что касается Когена, основателя марбургского неокантианства, я начал изучать его философию прежде всего потому, что он был учителем Гартмана в Марбурге. Я искал элементы, которые Гартман мог бы заимствовать у своего немецкого профессора. Но, оказывается, эти два философа довольно радикально расходятся. Мировоззрение Когена – это меонизм, т. е. теория, согласно которой мир, в котором мы живем, природа, является небытием, ничтожностью. Это также глубоко религиозно – вместо того, чтобы избавиться от понятия ноумена, как это сделал Фихте, Коген превратил его в этическую задачу, а потом идентифицировал этическую задачу с Богом. Так он философски ближе к Платону, неоплатоникам и Канту, именно потому, что они мыслят чувственный мир, в котором мы живем, как мир только явлений, и потому что все они приписывают первичность тому, «что должно быть», в отличие от того, «что есть» – то, что Николай Гартман называл «ошибкой нормативизма».

Гартман отверг все эти аспекты философии своего немецкого профессора. Он поставил мир снова, так сказать, на ноги с помощью «бытия» как его основания. В этом отношении философия Гартмана гораздо ближе к философии его русского учителя – Лосского. Неудивительно, что в западной постмодернистской культуре Гартман мало изучен. Но он остается одним из самых здравомыслящих философов ХХ века, и я искренне верю, что мы должны вернуться к его философии или, во всяком случае, к мышлению, подобному его, чтобы решить многие проблемы, с которыми мы сталкиваемся сегодня и которые были вызваны субъективизмами и релятивизмами, унаследованными нами от немецкого идеализма, конструктивизма, постмодернизма и других подобных мировоззрений.

Вы вели в БФУ им. И. Канта факультатив «Философский английский». Был ли этот опыт удачным для вас? Понравились ли вам российские студенты? Легко ли было с ними работать? 

Мне очень понравилось преподавать этот курс. Его идея возникла довольно спонтанно, но это оказалось очень весело. Мы читали по-английски «Основоположение к метафизике нравов» Канта, потому что в группе были студенты, участвующие в Kant Reading Party в Сент-Эндрюсском университете в Шотландии и в нашей Летней школе по Канту в Светлогорске. С студентами было легко работать. Я только могу сравнить свой опыт со студентами из США и Канады: мои студенты здесь вообще казались более заинтересованными, более пытливыми и желающими учиться, чем студенты в Северной Америке, у которых я преподавал. Но, конечно, это был элективный курс, так что они его посещали по своей собственной воле, а в Северной Америке я в основном преподавал обязательные курсы. Поэтому корректное сравнение провести сложно – всё равно что сравнивать яблоки и апельсины. В любом случае, у меня сложилось впечатление, что студенты многому научились, и я доволен этим опытом.

Для следующих семинаров я хотел бы взять за основу классику англоязычной философии – Фрэнсиса Бэкона, Джона Локка, Джорджа Беркли или Дэвида Юма. Это имеет больше смысла, чем читать английские переводы с немецкого. И все четыре философа чрезвычайно важны для того, чтобы понять историю философии или, по крайней мере, историю западной философии. Юм, как я упоминал ранее, оказал особенно важное влияние на Канта. Поэтому я думаю, что продолжу посредством регрессии, и следующий курс будет основан на «Трактате о человеческой природе» или «Исследовании о человеческом познании» Юма. Затем, в весеннем семестре, мы могли бы вернуться еще раньше назад и прочитать «Трактат о принципах человеческого знания» Беркли, или «Очерк о человеческом понимании» Локка, или «Новый органон» Бэкона. Мне также было бы интересно преподавать не языковой, а тематический курс философии на английском – например, «Введение в онтологию» или «Историю метафизики».

Расскажите о вашей работе над новым форматом «Кантовского сборника», в редактировании которого вы принимаете участие. 

Официально я корректор английской части журнала, но я также проверяю переводы, выполненные с русского языка на английский, и консультирую главного редактора по всем вопросам, касающимся мировой практики издания журналов на английском языке. Для того чтобы отредактировать английский перевод, мне приходится принимать во внимание русскую версию: нужно убедиться, что русская версия, особенно философская терминология переведена правильно. Это очень большая работа. Знаете, большинство авторов ошибаются, когда копируют цитату. Я часто обнаруживаю, что в цитатах пропущены слова или отсутствует курсив, или автор написал неправильный номер страницы или просто опустил ссылку. Хороший корректор должен проверить все эти детали, хотя теоретически это задача автора. Корректору также приходится обращать внимание на стиль, чтобы сделать текст читабельным и одновременно оставить его максимально близким оригинальному русскому тексту. Это особенно трудно сделать, когда в оригинальном тексте есть неясности. Писать ясно – очень важно в философии. Философия не поэзия. В философии слова должны использоваться в их основных значениях, а не метафорически для передачи эстетических впечатлений или эмоций.

Каким вы видите дальнейшее сотрудничество с нашим университетом? 

Я хотел бы продолжить работу над «Кантовским сборником», преподавать различные курсы, заниматься исследованиями и продолжать учить русский язык. На данный момент я преподаю курсы на английском языке. Но, возможно, мой русский язык будет достаточно хорош в будущем, чтобы преподавать на русском. Мне также было бы интересно преподавать курс на французском языке. Я не знаю, достаточно ли здесь студентов, которые знают французский язык, но почему бы не сделать семинар, в котором мы могли бы читать таких классиков, как Монтень, Декарт, Вольтер или французские сочинения Лейбница? Мне также было бы интересно работать над переводами или проектами совместного перевода. Еще я планирую совместно с коллегами из Академии Кантианы Варварой Поповой и Анатолием Пушкарским организовать конференцию в 2019 году по Канту и Лосскому в продолжение серии конференций о Канте и русских философах, которую Академия Кантиана начинает в этом году конференцией о Канте и Владимире Соловьеве.