Е. Г. Драгалина-Чёрная. Аналитическое априори как проблема трансцендентальной онтологии
Е. Г. Драгалина-Чёрная
Критикуя догматическую онтологию за гипостазирование рассудочных категорий, И.Кант связывает реальные онтологические проблемы не с построением некоей универсальной науки о сущем, а с поиском априорных основ объективного синтеза. «Основоположения рассудка, – пишет Кант, – суть лишь принципы описания явлений, а гордое имя онтологии, притязающей на то, чтобы давать априорные синтетические знания о вещах вообще в виде систематического учения (например, принцип причинности), должно быть заменено скромным именем простой аналитики чистого рассудка»[1]. Онтология понимается им как рефлексия априорных основ познавательной деятельности, условий мыслимости предметов вообще. Не являясь теорией эмпирического или трансцендентного бытия, она оказывается учением о трансцендентальной реальности, то есть о тех априори, которые обеспечивают возможность объективного знания. В «Аналитике понятий» Кант осуществляет дедукцию чистых рассудочных понятий (категорий) как принципов возможности опыта, «априорных знаний о предметах созерцания вообще»[2]. Однако, по Канту, категории сами по себе – это пустые, лишенные содержания функции единства, «они суть не более как формы мышления, содержащие в себе лишь логическую способность a priori объединять в одно сознание многообразие, данное в созерцании»[3]. Поэтому в «Аналитике основоположений» Кант ставит принципиальный для его системы вопрос: как возможен категориальный синтез, то есть применение категорий к явлениям? Ответить на этот вопрос призвано учение о схематизме, которое может быть представлено, на мой взгляд, как семантическая теория.
Проблема подведения предмета под понятие возникает, по Канту, в связи с неоднородностью рассудочных понятий и эмпирических созерцаний. Чтобы чистые рассудочные понятия (как форма) могли применяться к явлениям (как материи), необходимо нечто третье, однородное как категориям, так и явлениям. Именно такова, полагает Кант, трансцендентальная схема. Схема – это чувственное понятие, то есть не образ, а правило категориального синтеза образов созерцания, метод их построения. С другой стороны, схема – это правило подведения под понятие. А поскольку сами понятия являются некими правилами, схемы оказываются второпорядковыми правилами применения правил. Только схемы способны, по Канту, связать понятия как некие бессодержательные функции единства с объектами. Таким образом, схемы можно рассматривать как семантические правила означивания: «Схемы чистых рассудочных понятий суть истинные и единственные условия, способные дать этим понятиям отношение к объектам, стало быть, значение»[4]. Значение понятия схематически предстает как множество процедур, поэтому кантовскую теорию схематизма можно отнести, на мой взгляд, к классу когнитивных семантик. Когнитивные семантики задают семантические правила означивания в терминах тех или иных характеристик когнитивных процедур. Существенным для оценки «кантовской семантики» оказывается вопрос о специфике рассматриваемых им когнитивных процедур, точнее, тех способностей, которые обеспечивают, по Канту, возможность осуществления этих процедур.
Кант полагает, что переход от объекта к понятию невозможен, так как объекты «даны нам» в созерцании. Но и понятие без схемы пусто, оно «не определяет ни одного объекта, а выражает лишь мышление, направленное на объект вообще согласно различным модусам»[5]. Поэтому схема оказывается у Канта произвольным (как по отношению к понятию, так и по отношению к объекту) продуктом чистой способности воображения a priori. «Этот схематизм нашего рассудка в отношении явлений и их чистой формы есть скрытое в глубине человеческой души искусство, настоящие приемы которого нам вряд ли когда-либо удастся угадать у природы и раскрыть»[6]. Исходя из такого понимания природы схематизма, Кант без какой-либо аргументации приписывает чистым рассудочным понятиям их схемы в качестве чувственных коррелятов. Такая аргументация и в принципе оказывается невозможной, коль скоро способность суждения (умение подводить под правила) считается качеством «природного ума», а отсутствие такой способности просто полагается глупостью, против которой нет лекарства[7]. Произвольность схем, разрушающая единство кантовского формализма суждения, представляется достаточно уязвимым компонентом «Аналитики». Так, по резкой оценке Н.О. Лосского, «маленькая глава «О схематизме» кишит противоречиями и неясностями. Здесь раскрывается одна из глубоких трещин в теории знания Канта»[8]. Вместе с тем, по мнению М.Хайдеггера, с которым солидарен и его оппонент Э.Кассирер, только глава о чистом воображении и его «схематизме» «вводит с неслыханной уверенностью в ядро всей проблематики Критики чистого разума»[9]. Столь полярная противоположность оценок объяснима, на мой взгляд, внутренней неоднородностью учения о схематизме, открывающей простор как для критики, так и для модернизирующего развития.
Трудности кантовской теории схематизма очевидно связаны с его идеей «пустоты» логических форм. Не исследуя процесс конституирования логических форм, Кант не задает в отношении общей логики, отвлекающейся, по его мнению, от всякого содержания и какого-либо отношения к объекту, трансцендентальных проблематизирующих вопросов. С точки зрения Э.Гуссерля, аналитическое априори вообще не становится проблемой философии Канта. Вместе с тем абсолютное противопоставление содержания и формы не характерно для системы Канта в целом. Как отмечает В.Н.Брюшинкин, «несмотря на синтетические мотивы всей философии Канта, этот синтез не распространяется на логику. Кант даже не приводит рациональных оснований отсутствия синтеза рассудка и чувственности, формы и содержания в логике, а просто по определению декларирует полную рассудочность логики и связанную с ней «пустоту» логических форм»[10]. В.Н.Брюшинкин предполагает, что тезис о содержательности логических форм не нарушил бы последовательности системы Канта. Подтверждением этого предположения могут служить, на мой взгляд, некоторые аспекты кантовского учения о схематизме. Схема понимается Кантом как метод категориального синтеза многообразного однородного созерцания. Иначе говоря, она предстает как метод индивидуализации объектов в пространстве и времени: «Объект есть то, в понятии чего объединено многообразие, охватываемое данным созерцанием»[11]. Хотя схватывание в восприятии и учреждает единство предмета, это единство является субъективным. Конститутивна лишь судящая деятельность, и как любое объективное знание подлинная индивидуализация объектов возможна лишь посредством суждения. «Связка «есть» имеет в суждении своей целью именно отличить объективное единство данных представлений от субъективного»[12]. В суждении же мы всегда опознаем объект как объект определенного рода, конституируем его в качестве обладающего определенными свойствами. Но такое опознание не может не включать функцию единства. Таким образом, и объекты, и понятия с самого начала предстают как схематизированные, а сама схематизация как семантическая деятельность концептуально предшествует и объекту, и функции единства. Следовательно, функции единства находятся в зависимости от способов схематизации и не могут более рассматриваться как «пустые». Допущение различных способов схематизации ведет к выводу о многообразии функций единства. Именно в силу этого многообразия логика не может выявить универсальные формы суждений, сформулировать универсальные принципы рассуждения о произвольных объектах.
Предложенная реконструкция учения Канта о схематизме может рассматриваться как «хайдеггеровская» в той мере, в какой функция единства и подведение объекта под понятие не считаются абсолютно независимыми способностями. Согласно Хайдеггеру, «для Канта не существуют три различные, резко обособленные друг от друга «способности» познания – все они исконно объединены в некоей «радикальной способности» и замкнуты в ней»[13]. Вместе с тем истолкование этой «радикальной способности» схематизации в терминах когнитивной семантики тяготеет к интерпретации кантовской теории Кассирером, подчеркивавшим, в противоположность Хайдеггеру, творческий характер предметного познания. Как отмечает Кассирер, «предметность», которую мы приписываем познанию, всегда акт спонтанности, а не рецептивности»[14]. «Когнитивная» реконструкция теории схематизма Канта согласуется, на мой взгляд, с важной особенностью его «семантического метода»: подведение объекта под понятие объясняется в терминах тех когнитивных действий, которые должен предпринять субъект, стремящийся достичь понимания объекта. Подобное признание приоритета семантического по отношению к онтологическому характерно и для конститутивной онтологии Гуссерля.
В трансцендентальной феноменологии Э.Гуссерля ставится кантовская, по существу, задача поиска априорных основ объективности в трансцендентальном субъекте. Строя онтологию трансцендентальной субъективности, феноменология не отрицает существования реальности, данной в «наивной установке» сознания, но проблематизирует саму эту данность. Объективное у Гуссерля не есть нечто, изначально данное в «естественной установке» сознания. «Чтобы войти в сферу феноменального опыта, мы должны отступить от объектов, полагаемых в естественной установке, к многообразию модусов их явлений, к объектам, «заключенным в скобки»[15][16]. Анализ какого-либо рода предметности в феноменологии – это рефлексия способов его данности сознанию или, точнее, форм сознания данности. «Объективное – не что иное, как синтетическое единство актуальной и потенциальной интенциональности, сущностно принадлежащее трансцендентальной субъективности»[17]. Трансцендентальнофеноменологическая онтология представляет собой исследование интенционально-синтетической деятельности сознания, конституирующей различные виды предметности.
Ориентация феноменологии на поиск основ объективной предметности в синтетической деятельности субъекта роднит ее с трансцендентализмом Канта. Вместе с тем Гуссерль рассматривает феноменологию как чистую и радикальную форму трансцендентальной философии, во многом порывающую с наследием Канта. Так, критикуя Канта за то, что тот не задает трансцендентальных вопросов в отношении логики, Гуссерль считает возможным дать ее трансцендентальное обоснование, то есть ответить на вопрос о возможности логики как науки, лишь при условии допущения особой области абстрактных объектов. Если мы хотим спасти логику от натурализма и сцецифического релятивизма, проявляющегося в истолковании трансцендентальных структур в терминах общечеловеческих познавательных способностей, мы должны, по Гуссерлю, рассматривать их как структуры некоторой объективной области абстрактных, идеальных объектов. Эту область Гуссерль называет аналитическим или формальным регионом «предмета-как-такового»[18]. В качестве теории формального региона им задумывается особое априорное учение о формальных структурах предметности, называемое формальной онтологией. Гуссерль отмечает, что формальная онтология «скрывает в себе формы всех возможных онтологий вообще (всех «настоящих» «материальных» онтологий), что она предписывает всем онтологиям общую для всех них формальную устроенность»[19]. Характеризуя формальный регион как «пустую форму региона вообще»[20], Гуссерль, по существу, постулирует универсальность формальной онтологии как метатеории материальных онтологий. Он критикует ранние, «наивные» формы реализма, выносившего идеальные сущности за рамки возможного опыта в особое царство идей, но тем не менее не ставит вопрос о множественности формальных онтологий. Значения формальных онтологических понятий полностью задаются, по Гуссерлю, формальными аксиомами и правилами, которые, в свою очередь, определяются региональным понятием «предмет»[21]. Не рассматривая проблему зависимости значений формальных понятий от принимаемых способов формализации, Гуссерль, по существу, возрождает кантовскую идею «пустоты» логической формы. Вместе с тем логика Гуссерля «материальна» по крайней мере в том смысле, что она всегда предполагает опыт индивидуальной сингулярности: «Индивид – это требуемый чисто-логический прапредмет, то логически-абсолютное, на которое указывают все логические модификации»[22]. Каковы же априорные характеристики этого «логического прапредмета»? Вслед за Кантом Гуссерль определяет сознание как синтетически-судящую деятельность. Вместе с тем он подчеркивает, что чувственные (гилетические) данные всегда концептуально оформлены интенциональноконститутивными актами – ноэзами и поэтому нельзя говорить о некоей предзаданной чувственной материи, которую необходимо подвести под чисто формальные априори. М.Шелер характеризует как мифологическое предположение Канта о «хаосе ощущений», оформляемом синтетическими способностями[23]. Согласно Гуссерлю, восприятие как любой когнитивный акт имеет дело с категориально оформленным миром. В силу своей сущностной интенциональности каждый познавательный акт перспективен, то есть направлен на объект неким конкретным образом, определяющим перспективу рассмотрения этого объекта. Он всегда является открытым процессом, поскольку нельзя одновременно охватить и исчерпать все возможные перспективы. Таким образом, индивиды даны в опыте как концептуализированные, рассмотренные в определенной перспективе, и логическая форма не может рассматриваться как пустое нечто, добавляемое к таким индивидам в синтетических актах. «A priori, – пишет Шелер, – по принципиальным основаниям не рассматриваются как некая приправа (Zutat), некая связка, порождаемая нашим духом, но только как следствие того, что все содержащиеся в мире факты – мыслимые как феноменологически редуцированные – раскрывают для нас свою данность в некоем устойчивом порядке»[24]. Феноменологические априори не предшествуют опыту, а являются в опыте. Поскольку любое реальное единство есть единство смысла, конкретность априори связана с данностью, явленностью в опыте «единиц смысла». «Является не мир или часть его, но «смысл» мира»[25]. «Логический прапредмет» предстает, таким образом, как идеальная сингулярность, объективированный, опредмеченный смысл, иначе говоря, как интенциональный индивид. Интенциональный индивид всегда наделен горизонтом, раскрывающимся через условия возможности его понимания. Но именно схемы «представляют горизонт, который функционирует как своего рода сфера действий для созерцания и рассудка. Они представляют горизонт, до которого рассудок может применять свои понятия к эмпирическим данным, и горизонт для созерцания, посредством которого достигается чувственность понятий»[26]. Таким образом, конститутивная онтология аналитического априори, как и кантовская теория схематизма в ее «когнитивной» реконструкции, исходит из признания концептуального приоритета трансцендентального схематизма и является, по сути, онтологией трансцендентальных схем как второпорядковых правил категориального синтеза. С этой точки зрения постулируемая Гуссерлем «пустота» формального региона может быть истолкована просто как признание метауровневого характера его объектов. В число «категорных объектов» формального региона Гуссерлем включаются «единственность», «множественность», «свойство», «число», «часть»и т.п. Подобные объекты относятся к иному, нежели обычные объекты, уровню и могут быть рассмотрены как метаобъекты, индивиды высшего порядка. Именно метатеоретический характер формального региона определяет формальность соответствующей онтологии, которая, исследуя объекты в полной абстракции от их специфической природы, оказывается теорий возможного, конструируемого согласно определенным схемам (ср. интерпретацию Е.Д.Смирновой роли схематизма в кантовской философии математики)[27]. В трансцендентальной онтологии «возможные миры» опыта предстают как тотальности объектов, индивидуализированных в соответствии с определенными схемами категориального синтеза. При этом с феноменологической точки зрения множественность «миров» опыта нельзя рассматривать как результат применения различных схем по одному и тому же «объективному миру». «Объективный мир» не является предзаданным, но скорее служит регулятивным идеалом для различных «возможных миров». Аналитический регион также не может быть обнаружен среди «возможных миров», поскольку «не существует «возможного мира» логических терминов»[28]. И в этом смысле он действительно является «пустым». Вместе с тем, признание многообразия способов схематизации в отношении региональных онтологий, гипостазами форм которых являются категорные метаобъекты, означает принципиальное допущение многообразия формальных онтологий.
[1] Кант И. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994. С. 190.
[2] Там же. С. 114.
[3] Там же. С. 191.
[4] Кант И. Указ. соч. С. 127.
[5] Там же. С. 190.
[6] Там же. С. 125.
[7] Там же. С. 121.
[8] Лосский Н.О. Избранное. М., 1991. С. 144.
[9] Кассирер Э. Жизнь и учение Канта. СПб., 1997. С. 384.
[10] Брюшинкин В.Н. Парадигмы Канта: логическая форма //
Кантовский сборник. Калиниград, 1985. Вып. 10. С. 35.
[11] Кант И. Указ. соч. С. 102.
[12] Там же. С. 105.
[13] Цит. по: Кассирер Э. Жизнь и учение Канта. СПб., 1997. С. 384.
[14] Кассирер Э. Указ. соч. С. 386.
[15] Гуссерль Э. Феноменология. Философия как строгая наука // Логос.
[16] . Вып. 1. С. 14.
[17] Husserl E. Formal and Transcendental Logic. Dordrecht, 1969. P. 242.
[18] Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. М., 1999. С. 38.
[19] Гуссерль Э. Указ. соч. С. 40.
[20] Там же. С. 39.
[21] Там же. С. 49.
[22] Там же. С. 47.
[23] Шелер М. Избранные произведения. М., 1994. С. 271.
[24] Шелер М. Указ. соч. С. 243.
[25] Гуссерль Э. Указ. соч. С. 14.
[26] Шраг К.О. Хайдеггер и Кассирер о Канте // Кассирер Э. Жизнь и учение Канта. СПб., 1997. С. 428.
[27] Смирнова Е.Д. Логика и философия. М., 1996.
[28] Sher G. The Bounds of Logic. A Generalized Viewpoint. Cambridge, 1991. P. 56.
Е. Г. Драгалина-Чёрная. Аналитическое априори как проблема трансцендентальной онтологии // Трансцендентальная антропология и логика. Труды международного семинара “Антропология с современной точки зрения” и VIII Кантовских чтений. Калининград, 1999 г. С. 49-58
