Алексей Круглов. Философская высылка как русская традиция: «дело» И. В. Л. Мельмана

12 апреля 1795 года на пути из России в Германию скончался бывший ректор гимназии, профессор греческого и латинского языка Московского университета Иоганн Вильгельм Людвиг Мельман (1765—1795). Это событие не обратило на себя особого внимания в 1795 году; тем более оно не привлекает внимания сегодня. Между тем смерть Мельмана и обстоятельства, предшествовавшие ей, — так называемое «дело Мельмана» — явились знаковыми для русской философии и культуры конца XVIII в.

Путь Мельмана из Германии в Россию выглядел существенно иначе, нежели в обратном направлении. В 1786 г. Московский университет подписал с Мельманом договор на шесть лет, по которому молодой выпускник университета и свежеиспеченный доктор прибыл в Москву, стал ректором гимназии и преподавателем древних языков. В гимназии при Московском университете Мельман преподавал с 1786 г., в самом же университете его преподавательская деятельность началась несколько позднее — с 1792 г.^[1]

Первоначально жизнь Мельмана в Москве складывалась неплохо. В 1789 и 1791 гг. он издал два учебника по латинскому языку. Среди его учеников выделялись А. М. Гусятников и Г. М. Яценков. По обычаю тех времен у Мельмана, как и других московских профессоров, имелся пансион, в котором воспитывался, в частности, Гусятников. Для того чтобы способствовать его дальнейшему образованию, Мельман хотел даже совершить с ним учебную поездку в Геттинген, однако получил отказ со стороны университетского начальства. Благодаря воспоминаниям сенатора Ф. П. Лубяновского кое-что известно об отношении к молодому профессору его студентов: «Мельман, любимый, говорили, ученик Канта, был нашим профессором эстетики. Мужчина лет под сорок, всегда один, словно в келье, всегда погруженный в размышления, он слыл в литературном кружке бесстрастным отшельником от мира, влюбленным по уши в безжалостную критику, дщерь философа Канта. Был он, однако же, с отличными способностями и с даром слова — Цицерон в латинской словесности. Познакомив нас с Горацием, Вергилием, Люкрецием, Цицероном, Тацитом, он удачно развивал их мысли нравственныя и политическия, превозносил их ум и с приятным велеречием водил нас от одного к другому из них, как по цветистому лугу от одного прекрасного к другому цветку, еще превосходнейшему, присваивая им, иногда казалось нам, и такие идеи, о которых те господа не думали и не гадали. Представлялось нам также, что он не всегда и высказывал нам все то, что было у него на сердце. Несмотря на то мы слушали его с удовольствием» [4, ст. 113]. Воспоминания Лубяновского интересны в разных отношениях. Строго говоря, предмет, преподаваемый Мельманом, прямо не назывался эстетикой. Профессор был только на 12 лет старше самого Лубяновского, но в оценке возраста последний ошибся на целых десять лет, приняв тридцатилетнего мужчину за сорокалетнего. Сказалось ли при этом уважение к своему преподавателю либо же сам Мельман производил подобное впечатление, сказать сегодня сложно. Однако совершенно точно, что Мельман у Канта не учился, а о философии кенигсбергского философа знал преимущественно по опубликованным сочинениям. И уж тем более Мельман не мог быть «любимым учеником» Канта.

Многое говорит в пользу того, что о критической философии Канта в России впервые заговорил именно Мельман. В речи Мельмана 1790 г. мне удалось обнаружить наиболее раннее печатное указание в России на Канта, причем уже как создателя критической философии [17, p. 38]. Вот как описывали эту ситуацию авторы биографического словаря профессоров Московского университета по прошествии сравнительно непродолжительного времени после бурных событий (через шестьдесят лет): «Кроме филологии, он [Мельман] знаком был с Кантовою Критическою философиею, и первый принес с собою свежие о ней понятия в московский ученый круг; по новости ее и занимательности, часто рассуждал о ней охотно и свободно со своими собеседниками, знакомя их таким образом с важнейшими ее началами» [9, с. 46]. Наряду с этим, авторы юбилейного издания несколько стыдливо замечают: «Но несмотря на свою ученость и другие хорошие стороны, Мельманн нередко, увлекаясь новою философиею, слишком свободно и неосторожно высказывал односторонние и ложные свои убеждения относительно предметов религиозных, за что по определению Университетского Начальства, с января 1795 года, отрешен от своей должности и должен был покинуть наше отечество» [9, с. 46—47]. Лубяновский живописует события в иных красках: «Неожиданно он [Мельман] перестал являться на лекции. Через несколько дней шепотом заговорили, что Мельмана велено отправить к митрополиту Платону; потом, что он выслан и по секрету отвезен за границу; наконец, что, не доезжая до Кенигсберга, он застрелился» [4, ст. 113].

В чем состояли «неосторожные» и «односторонние» высказывания последователя кантовской философии, так круто изменившие его жизнь в России, можно восстановить по архивным материалам: в Российском государственном архиве древних актов сохранилась пухлая папка, довольно полно характеризующая события тех лет [10]. Уже перечень непосредственно вовлеченных в «дело Мельмана» лиц свидетельствует о том, что речь должна идти о чем-то действительно сверхординарном: Ее Императорское Величество Екатерина II, генерал-прокурор граф А. Н. Самойлов, московский губернатор князь П. П. Долгоруков, рижский губернатор генерал-поручик барон П.-Л. фон дер Пален, Московский митрополит Платон (П. Е. Левшин), кураторы Московского университета М. М. Херасков и И. И. Мелиссино, восемнадцать членов университетской конференции — профессора И. М. Шаден, С. Г. Зыбелин, М. И. Скиадан, А. М. Брянцев, П. А. Сохацкий, Д. Н. Синьковский, Х. А. Чеботарев и др., прапорщик сенатской роты М. Федоров и пр.

Дело Мельмана инициировало духовное лицо — московский митрополит Платон, которому не понравились некоторые высказывания Мельмана на религиозную тему. Митрополит не оставил это без последствий, и над Мельманом сгустились тучи. Для начала его 31 января 1795 г. по старому стилю уволили из университета. Однако это решение не было окончательным, в том числе и потому, что в заседании по болезни не принял участие куратор университета Мелиссино. Он стал письменно опрашивать профессоров университета по этому вопросу. В деле нет ни одного голоса в поддержку Мельмана. Немецкого профессора попытались уговорить отказаться от своих взглядов: «при требовании от него, Мельмана, чтоб он торжественно обещал, что не будет никому сообщать и разсеивать таких вредных своих заблуждений, заключительно отвечал, что он, как честный, по его словам, человек, обещать того не может» [16, с. 92]. Мельман «не только явно обнаружил развратные свои мысли против самого основания Откровенной Религии, но даже торжественно сказал, что он долгом своим считает сообщать сие и другим, яко признаваемые, так называемые им, истины …» [11, с. 88].

После несогласия Мельмана отказаться от собственных убеждений ему пришлось отвечать на многочисленные вопросы университетских коллег, которые сильно напоминали допрос. О деле стало известно и в Санкт-Петербурге. В феврале императрица Екатерина II повелела генерал-прокурору доставить Мельмана в столицу для допроса в Тайной экспедиции — учреждении для преследования и расправы по политическим преступлениям. Генерал-прокурор выписал ордер на арест Мельмана и послал с ним в Москву прапорщика Федорова со следующими указаниями: когда от Долгорукова «получите секретного арестанта, то надобно вам будет вести его в Санкт-Петербург со всевозможною тайною и осторожностию, присматривая за ним строго; а притом поступая с ним снисходительно. Буде же он станет оказывать какие-нибудь дерзости, то в таком случае надлежит вам даже связать его» [14, л. 2—2 об.]. Однако по приезде в Москву прапорщик Мельмана не обнаружил — профессор уехал в Санкт-Петербург, куда его и хотели доставить. В это трудное для немецкого ученого время поддержку ему оказывал его ученик Гусятников, который и провожал профессора в дорогу. В доме Мельмана сделали обыск, опечатали его вещи, а московский губернатор отчитался перед генерал-прокурором о совершенных действиях, указав при этом возможные адреса нахождения Мельмана в Санкт-Петербурге. По одному из них немецкого профессора нашли и доставили в Тайную экспедицию, где подвергли уже настоящим допросам, в ходе которых полностью нельзя исключить возможность применения пыток. Для уточнения некоторых обстоятельств генерал-прокурор обратился к московскому митрополиту с просьбой сообщить о содержании бесед с Мельманом, но тот стыдливо попытался до минимума свести свое участие в этом деле после того, как сам же его и инициировал.

После всех издевательств над Мельманом было принято следующее решение: 12 марта в Тайной экспедиции взять с Мельмана подписку о неразглашении того, что с ним произошло, выдать ему остаток причитающегося жалованья (200 рублей серебром), выдворить из России и запретить ему впредь вновь являться в нее: «Ея Императорское Величество высочайше указать соизволила тебя Мельмана, дабы здесь праздно не был, выслать за границу, с тем, чтобы ты более уже в российских пределах во всю жизнь свою не являлся, и где содержан и о чем спрашиван был нигде и ни под каким видом не разглашал, под опасением неминуемо за то законного осуждения и ссылки» [10, л. 121]. Под этим рукописным документом на русском языке стоит собственноручная подпись Мельмана на немецком языке. Ученого объявили сумасшедшим, «и оного профессора Мельмана с нарочным отправили» во владения рижского генерал-губернатора, а оттуда под арестом «выслали за границу, за реку Мемель, в Пруссию …» [13, с. 120]. Объясняя ситуацию, генерал-прокурор Самойлов написал рижскому губернатору фон Палену, что Мельман находится «в повреждении ума», но при нем приличная сумма в 200 рублей, в связи с чем особо попросил проследить за немецким профессором, «дабы сохранено было к нему человеколюбие» [10, л. 120]. 28 марта Мельман был сопровожден в польский город Старополье «в печальнейшем состоянии, в ужаснейшей меланхолии и в величайшей слабости» [1, л. 129]. 12 апреля Мельман «умер в городе Георгенбурге в 10 милях от Кенигсберга» [1, л. 129]. 6 мая любекский купец Грубе, которому Мельман приходился зятем, обратился с письмом в Московский университет, интересуясь оставшимся имуществом своего родственника. После уточнения деталей оказалось, что имущество бывшего профессора состоит из поношенной одежды и первоклассного собрания книг, до которых в Москве тут же нашлись охотники.

Похоже, историю о том, что на самом деле произошло с Мельманом в России, удалось-таки удержать в тайне от иностранцев. Во-первых, даже родственник профессора — Грубе — в своем письме недоумевает по поводу того, что же такое могло случиться, если Мельмана доставили на границу «в сопровождении». Во-вторых, спустя десятилетие после этих событий, в 1804 г., в Россию приехал профессор И. Г. Буле, с которым Мельман находился в переписке — они были хорошо знакомы, ибо учились в одно и то же время в университете Геттингена у профессора Гейне. Будучи допрашиваем о своих коллегах, с которыми Мельман находился в контакте (= о потенциальных или актуальных «сообщниках»), ученый писал: «Профессор Буле […] взял на себя присмотр за покупками книг моих и меня иногда уведомлял о состоянии философической литературы» [5, с. 118]. Если бы Буле знал о судьбе Мельмана, он, вероятнее всего, никогда бы не приехал в Москву, хотя, к счастью для Буле, его судьба в России сложилась не в пример Мельману.

Что же страшного и ужасного вменялось в вину Мельману, если в деле было задействовано столько важных лиц? В секретной записке об исключении Мельмана из университета говорится: «Иоганн Мельман […] в бытность свою у Его Высокопреосвященства Московского Митрополита Платона обнаружил хульные некие и оскорбительные свои мысли против Християнской Религии …» [2, с. 199]. Сам митрополит в донесении генерал-прокурору подчеркнул, что в беседе с ним Мельман заявил, будто у языческих авторов нравственности можно научиться больше, чем у отцов церкви. Кроме того, «Мельман […] вызвался, что Религия Християнская должна основываться на рассудке человеческом и на философии …» [12, с. 199—200]. Генерал-прокурор Самойлов высказался так: Мельман «оказался виновным в том, что он, при изъяснении ученикам классических авторов, вмешивал хульные и оскорбительные мысли свои против Християнской религии, а сверх того он, во время содержания его здесь, оказался повременно в повреждении ума…» [13, с. 120].

Наиболее существенные обвинения состояли в следующем. Во-первых, митрополит Платон, проэкзаменовав Мельмана, сделал вывод о недостаточных знаниях последнего в древнегреческом — немецкий профессор говорил на нем, по мнению митрополита, недостаточно бегло и свободно. Сам Мельман на это ответил, что ожидать подобных умений от ныне живущего человека, за исключением природных греков, не представляется возможным. Но его не слушали — в учиненных ему вопросах профессора обвиняли в нарушении контракта. Кстати, замечание о греках не прошло бесследно: по высочайшему повелению для преподавания древнегреческого языка в университете стали подыскивать какого-нибудь православного грека, о чем в архивном деле сохранились соответствующие документы. Обвинение Мельмана в некомпетентности звучало особенно лицемерно: если в лоне православной церкви в России имелись первоклассные знатоки древних языков, зачем же надо было обращаться за помощью сначала в Геттингенский университет, а затем в Грецию? Во-вторых, Мельмана обвинили в том, что, преподавая латинский язык и читая классических авторов, имел наглость рассуждать не только о грамматике, но и о нравственности — о ней должно рассуждать другим, благонадежным профессорам. Мельман на это отвечал, что «он Кантист и в преподавании древних писателей не может не касаться нравственности и Религии» [15, с. 200]. В-третьих, религиозные взгляды Мельмана не совпадали со взглядами иерархов православной церкви. Немецкий же профессор по своей наивности полагал, что должен говорить то, что думает, не скрывая своих убеждений.

Несовпадение с ортодоксальной точкой зрения во многом было обусловлено влиянием на Мельмана философии Канта, о которой он открыто говорил в России: «за точное убеждение в важнейших предметах обязан я учению Кантовых и ему подобных сочинений» [6, с. 109]. Под влиянием все того же кенигсбергского философа Мельман стал проявлять интерес и к проблемам этики при чтении древних авторов: «я и сам не прежде как в последних годах, по тщательном упражнении в Философии (поколику мне важные дела позволяли), и особливо по поводу сочинений одного, еще в живых находящегося, кенигсбергского ученого Профессора Канта, и в Немецкой земле вообще почитаемого его училища [=школы], в последних годах делал чаще, нежели прежде, нравственные принаровления к тем древним писателям, коих изъяснять должно» [7, с. 101]. Свои религиозные взгляды Мельман разъяснял также со ссылкой на Канта: «Касательно мнений моих о Философии, Богословии и Нравоучения ссылаюсь я на сочинения Канта, из коих последнее и почти важнейшее есть следующее: „Закон внутри пределов чистого разума“ [=„Религия в пределах одного разума“]. По содержанию оного есть токмо именно один закон нравственный [=религия], как то расположение все обязанности свои почитать и выполнять яко заповеди Божии. По образцу, как достигать сего закона [=закона религии], разделяется оный на естественный или на закон разума [=религию разума] и на откровенный, из коих второй должен не противоречить первому, а содержать, впрочем, оный в себе. Отвергать возможность и существование сверхъестественного откровения, к сему познания наши недостаточны, и если бы кто и отважился утверждать сие за подлинно, то по крайней мере обязан он всяким почтением к вере других и к книгам, кои ими почитаются за откровение» [7, с. 102]. Заслуживает внимания тот факт, что кантовская работа о религии вышла весной 1793 г., менее чем за два года до учиненных вопросов, то есть в тот период, когда Мельман уже длительное время находился в России. Тем не менее, он следил за новой литературой, в особенности за кантовскими работами, в чем ему помогал Буле, находившийся тогда еще в Германии. Высказывая свои убеждения, Мельман говорил о внутреннем повелении всегда говорить истину и проявлять к этому уважение: «Сего желаю я, яко молящийся за Кантом (если сие последующим молением назвать хотят), а Кант яко повторитель и внушитель слов Христа и Писания Христова во имя и по велению Божию» [8, с. 98]. Этого оказалось достаточно, чтобы решить участь Мельмана. Откровенные показания немецкого профессора лишь еще больше убедили обвинителей в его испорченности и сумасшествии.

В отличие от своих обвинителей (единственным, кто проявил к Мельману определенное сочувствие и сострадание, оказался генерал-прокурор Самойлов) все время следствия Мельман вел себя достойно, однако его сил хватало на это с трудом. В одном из своих ответов он даже вписал фразу по-русски: «Не судите, да не судимы будете». Профессор честно писал об «усталости головы моей» и о «несколько поврежденном здоровье моем», что тут же было подхвачено как признание им собственного сумасшествия. Возможно, Мельману угрожали пытками, в противном случае трудно понять смысл пронзительной фразы немецкого профессора: «Наконец, просьба моя, чтобы не шутили и не унижали человеческой природы и нашего века (например, телесными наказаниями, что было у меня и тогда мыслию), пусть заступятся за доброе дело и ушлют меня, куда хотят и смеют» [8, с. 99]. Мельмана действительно «услали», однако трехмесячный кошмар не прошел для него бесследно: до дома он так и не доехал, скончавшись всего в нескольких километрах от Кенигсберга — родного города Канта, в котором тот по-прежнему работал над своими критическими сочинениями.

Так печально закончилась жизнь первого кантианца в России, хоть и не россиянина. Она делает отчетливым весьма странное отношение в России того времени к кенигсбергскому философу. Как раз за год до описанных событий, в 1794 г., Канта избрали академиком Санкт-Петербургской Академии наук. Но уже в 1795 г. после издевательств из России был выдворен поклонник кантовской философии, и в первую очередь — именно за свои философские взгляды, сформированные под влиянием критической философии.

Список литературы

1. Грубе. Письмо купца из Любека Грубе коллежскому асессору и профессору Московского университета Ивану Гейму от 6 мая 1795 г. // РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2867.

2. Дневная записка об исключении Мельмана из Университета // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1861. Кн. 4. Октябрь-декабрь. Отд. V.

3. Круглов А. Н. Философия Канта в России в конце XVIII — первой половине XIX в. М., 2009.

4. Лубяновский Ф. П. Воспоминания Федора Петровича Лубяновского // Русский архив. М., 1872.

5. Мельман И. В. Л. Перевод ответов Профессора Мельмана на вторые вопросные пункты // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1863. Кн. 2. Апрель-июнь. Отд. V.

6. Мельман И. В. Л. Перевод ответов Профессора Мельмана на учиненные ему вопросы // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1863. Кн. 2. Апрель-июнь. Отд. V.

7. Мельман И. В. Л. Перевод показания Профессора Мельмана // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1863. Кн. 2. Апрель-июнь. Отд. V.

8. Мельман И. В. Л. Перевод примечаний Мельмана на Дневную Записку Конференции Московского Университета // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1863. Кн. 2. Апрель-июнь. Отд. V.

9. Меншиков А. И. Мельманн, Иоганн Вильгельм Людвиг // Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского Московского университета, за истекающее столетие, со дня учреждения января 12-го 1755 года, по сей день столетнего юбилея января 12-го 1855 года, составленный трудами профессоров и преподавателей, занимавших кафедры в 1854 году и расположенных по азбучному порядку / под ред. С. П. Шевырева. М., 1855. Ч. 2.

10. О профессоре Московского университета Мельманне, уволенном от службы и высланном из России за богохульные мнения. 1795 г. [О бывшем Московского университета профессоре Мельмане, преподававшем ученикам атеизм] // РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2867.

11. Особая дневная записка о исключении Профессора Мельмана из Университета // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1863. Кн. 2. Апрель-июнь. Отд. V.

12. Платон митрополит. Донесение (по запросу) Митрополита Платона Генеральному Прокурору Графу Самойлову о Мельмане 10 марта 1795 // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1861. Кн. 4. Октябрь-декабрь. Отд. V.

13. Самойлов А. Н. Решение о Профессоре Мельмане // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1863. Кн. 2. Апрель-июнь. Отд. V.

14. Самойлов А. Н. Сенатския Рот господину прапорщику Моисею Федорову Ордер // РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2867.

15. Соловьев С. М. Дело о Профессоре Мельмане // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1861. Кн. 4. Октябрь-декабрь. Отд. V.

16. Чеботарев Х. А. Его Превосходительству г. Тайному Советнику, Императорского Московского Университета Куратору и Кавалеру, Ивану Мелиссино. От Надворного Советника и Профессора Чеботарева Рапорт // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1863. Кн. 2. Апрель-июнь. Отд. V.

17. Mellmann J. W. L. Oratio de communi omnis educationis et institutionis consilio in solennibus anniversariis imperii ab augustissima et potentissima totius Rossiae autocratore Catharina II, optima patriae matre ante annum XXVIII suscepti ab universitate Mosquensi rite ac pie celebrandis A. D. XXVIII. Junii anni MDCLXXXX. М., 1790.

_______________________________________________________________________

Данная статья впервые была опубликована в сборнике «Классический разум и вызовы современной цивилизации» (2010):

А. Н. Круглов. Философская высылка как русская традиция: «дело» И. В. Л. Мельмана// Х Кантовские чтения. Классический разум и вызовы современной цивилизации: материалы международной конференции: в 2 ч. /под ред. В. Н. Брюшинкина. — Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2010. Ч. 2. C. 60 – 70.

[1] См. подробнее об этом в другой работе [3, с. 144—170].