Д.В. Полянский. Кант и современная философия международных отношений: между идеализмом и реализмом

Дмитрий Полянский

Дмитрий Полянский

Определяющее влияние наследия Канта на свою философию признают многие участники современного философскополитического дискурса. Это не только либеральные кантианцы (О. Хёффе, В. Керстинг, О. О’Нил), но и представители Франкфуртской школы (Ю. Хабермас), Дж. Ролз и роулсианцы, М. Дойл и другие сторонники концепции демократического мира. Политическая философия Канта выстроена вокруг его проекта договора вечного мира, за которым стоят фундаментальные антропологические, этические и социально-философские основания. Интерес, проявляемый к этому проекту сегодня, сам по себе любопытен и требует объяснения.

Кантовский проект был далеко не первым. В своих рассуждениях немецкий философ опирался на традицию, сложившуюся во времена Ренессанса и Просвещения. Еще в ХVI веке античную концепцию космополиса на новых христианских основаниях отстаивал Данте Алигьери. В 1625 году в своей работе «О праве войны и мира» голландский правовед Гуго Гроций, в значительной степени опираясь на пацифистские воззвания Эразма Роттердамского, предложил, по сути говоря, первую концепцию международного права. В том же XVII веке с либеральных позиций о необходимости правового равенства государств писал Джон Локк. В 1713 году для Утрехтского конгресса свой «Проект вечного мира в Европе» предложил аббат Сен-Пьер, а чуть позже Жан Жак Руссо откликнулся на него критической рецензией. В дискуссию вступили и другие французские просветители, среди них Ш. Монтескьё, который высказал вдохновившую Канта мысль о мирной природе республик. В это же время в Англии Д. Юм, отталкиваясь от идей Т. Гоббса, написал свое небольшое «Эссе о балансе сил» (1752), где можно найти очертания механистической, но до сих пор влиятельной концепции политического равновесия как основы международной безопасности.

Таков был интеллектуальный фон, предшествовавший главной философско-политической работе Канта «К вечному миру». Что касается историко-политического контекста, то этот небольшой трактат, безусловно, во многом инспирирован появлением американской и французской республик, а также несет на себе печать озабоченности по поводу хрупкости мира, заключенного посредством Базельского соглашения (1795) между Францией и Пруссией. Впрочем, и другие договоры этого времени могли гарантировать подписавшим их сторонам лишь короткое перемирие. Возникает резонный вопрос — каким образом текст, написанный в рамках отдельно взятой дискуссии по поводу определенных исторических событий, политической и правовой ситуации двухсотлетней давности, вдруг оказался актуальным и служит одним из источников вдохновения современной политической философии?

Конечно, большую роль играет то обстоятельство, что Кант в свойственном ему стиле обобщил и систематизировал все предшествующее ему наследие. Не менее важно и то, что за кантовским проектом стоит целостная и влиятельнейшая философская система, действует своего рода магия имени знаменитого кёнигсбержца. Однако следует признать, что до 70—80-х годов ХХ века проект Канта был практически предан забвению, а о его политической философии вспоминали разве что как о наивных грезах идеалиста-мечтателя. Поэтому я выскажу предположение, что существуют и другие причины ренессанса политической философии Канта. О них и пойдет речь в данной статье.

В истории осмысления международных отношений можно выделить две базовых, противостоящих друг другу парадигмы. В общих чертах они оформились уже в XVI—XVII веках, в последующие столетия уточнялись и корректировались лишь детали. Первую из них чаще всего называют реалистической, в наиболее полном виде она концептуализирована в ХХ веке в трудах американского политического мыслителя Г. Моргентау и его последователей, хотя восходит к классическим идеям  Н. Макиавелли, Ж. Бодена и Т. Гоббса. Суть ее можно свести к нескольким тезисам:

  1. В основе политики лежит конкуренция за власть. Сила — одно из главных измерений власти.
  2. Человек — эгоистическое существо, стремящееся к максимальной власти.
  3. Политика определяет право. Право устанавливается сильнейшим или является результатом временного баланса сил.
  4. Международные договоры не могут иметь продолжительную силу, ибо отражают текущую политическую конъюнктуру.
  5. Политика вне морали.
  6. Война — один из главных инструментов политики.
  7. Политика и принципы справедливости строго национальны. В основе международных отношений всегда лежит конфликт национальных представлений и интересов.
  8. Суверенитет государства неделим, он является абсолютной и неприкосновенной политической ценностью.

Противоположную по своему содержанию парадигму, как правило, называют идеалистической. В ХХ веке ее концептуализировали философы либеральных течений, а исторически она опирается на классические труды Гуго Гроция, Джона Локка и менее известный сегодня, но активно использованный Кантом «Проект вечного мира в Европе» аббата Сен-Пьера. Самого Канта тоже причисляют к этой традиции, хотя ниже мы рассмотрим, почему это надо делать с определенными оговорками. Основные принципы идеалистической парадигмы можно выразить в следующих тезисах:

  1. Сущностная задача политики — действовать в интересах общего блага.
  2. Человек от природы обладает не только эгоистическими, но и моральными задатками. Человек может и должен в своих действиях руководствоваться принципами морали.
  3. В интересах общего блага произвол субъектов политической деятельности должен быть ограничен правом.
  4. Возможна справедливая система как государственного, так и международного права.
  5. Политика является предметом моральной оценки. Политика может быть моральной.
  6. Войны, как правило, аморальны.
  7. Международная политика должна строиться на принципах равноправного партнерства, в интересах общего блага, мира и безопасности.
  8. Суверенитет государства может быть ограничен в пользу наднациональных политических структур.

Реализм и идеализм продолжают соперничать и поныне, на протяжении истории их соперничества в своей популярности они попеременно опережали друг друга, и это маятниковое колебание интеллектуального мейнстрима в точности совпадало с переменами в мировой политике. Если первые международные конгрессы и первые республики в XVII—XVIII веках делали актуальными принципы идеалистов, то уже в XIX веке взлет национального самосознания и агрессивная политика наполеоновской республики вернули пальму первенства реалистам. Показательно, например, как бывшие ученики Канта Г. Фихте и Ф. Генц, в юности увлеченные идеями французской революции и братства народов, в зрелые годы превратились в воинственных националистов. Еще дальше в своей апологии войны пошел Ф.В. Гегель:

Высокое значение войны состоит в том, что благодаря ей сохраняется нравственное здоровье народов, их безразличие к застыванию конечных определенностей; подобно тому, как движение ветров не дает озеру загнивать, что с ним непременно случилось бы при продолжительном безветрии, так и война предохраняет народы от гниения, которое непременно явилось бы следствием продолжительного, а тем более вечного мира» (Гегель, 1990, c. 361).

На подобной риторике строилось и прославившее своего автора сочинение «О войне» (1832) К. фон Клаузевица. Здесь же в Германии, но уже в первой трети ХХ века на реалистических основах сформировалась немецкая школа геополитики (Ф. Ратцель, К. Хаусхофер) и политическая философия К. Шмитта. На фоне бесконечных европейских войн реалистическая парадигма в ХIХ веке выглядела более чем правдоподобной, а мировые войны, казалось, окончательно похоронили надежды идеалистов. Вышедшая сразу после войны работа Г. Моргентау «Политические отношения между нациями: борьба за власть и мир» (1948) стала своего рода библией реализма, превратившись в главное пособие по теории международной политики в течение последующей четверти века.

Ситуация поменялась в 70-х годах ХХ века. Деятельность ООН, смена «горячих» войн на «холодную», появление ядерного оружия и других глобальных проблем, конституционализация международного права, интенсивный рост международных связей и зависимостей вновь актуализировали наследие идеалистов. Дальнейшее развитие глобализационных процессов, а также практический опыт субсидиарного распределения суверенитета в системе ЕС продолжали укреплять авторитет идеалистической парадигмы, пока осуществленная в обход санкции ООН военная операция США в Ираке (2003) и неудача в принятии конституции ЕС (2005) вновь не напомнили о скепсисе реалистов.

В этих новых социально-политических условиях можно наблюдать сближение двух парадигм в позициях неолибералов и неореалистов. К этому подталкивает противоречивая политическая действительность, где одновременно наблюдаются успехи в развитии международного права и безопасности и очевидны серьезные, возможно, непреодолимые препятствия на этом пути. Возросшее влияние Канта на фоне конвергенции идеалистических и реалистических дискурсов, на мой взгляд, отнюдь не случайно. В силу некоторых особенностей политическая философия Канта более других классических теорий способна содействовать указанному сближению. Остановимся на этих особенностях подробнее.

Во-первых, Кант в своей антропологии отнюдь не идеализирует людей. Он строит свою концепцию на тех же антропологических основаниях, что и Т. Гоббс. Наблюдая за людьми, по мнению Канта,

…нельзя отделаться от некоторого неудовольствия, когда видишь их образ действий на великой мировой арене. Тогда находишь, что при всей мнимой мудрости, кое-где обнаруживающейся в частностях, в конечном счете все в целом соткано из глупости, ребяческого тщеславия, а нередко и из ребяческой злобы и страсти к разрушению (Кант, 1994а, c. 13; AA, VIII, S. 17—18).

Вслед за Гоббсом Кант разделяет убеждение, что именно из хаоса эгоистической активности индивидов, из «войны всех против всех» вырастает потребность в государстве и праве. Однако в отличие от английского философа он считает необходимым экстраполировать модель общественного договора на объяснение международных отношений:

Народы в качестве государств можно рассматривать как отдельных людей, которые в своем естественном состоянии (т.е. независимости от внешних законов) уже своим совместным существованием нарушают право друг друга и каждый из которых ради своей безопасности может и должен требовать от другого вступить вместе с ним в устройство, подобное гражданскому, где каждому может быть обеспечено его право (Кант, 1994б, c. 18—19; AA, VIII, S. 354).

В соответствии с разумом в отношениях государств между собой не может существовать никакого другого пути выйти из беззаконного состояния постоянной войны, кроме как отречься подобно отдельным людям от своей дикой (беззаконной) свободы, приспособиться к публичным принудительным законам и образовать таким путем (безусловно, постоянно расширяющееся) государство народов(civitas gentium), которое в конце концов охватило бы все народы земли (Кант, 1994б, c. 22; AA, VIII, S. 357).

Нельзя Канту приписать и чрезмерной мечтательности. Его оптимизм в отношении возможности «всемирно-гражданского состояния публичной государственной безопасности» весьма сдержан. Кант не прорицает и не проповедует, он лишь определяет ориентиры, артикулирует цели и ценности, пусть и оформленные в виде натурфилософских догадок о «провидении» или «замысле природы». В терминах его философии высказанные им идеи носят регулятивный, а не конституирующий характер. Кёнигсбергский философ прекрасно понимал, что речь идет о труднодостижимом идеале отдаленного будущего, он даже как будто чувствовал неловкость от того, что ему приходится говорить о весьма сомнительных перспективах. Вспоминая о том, как смеялись над книгой аббата СенПьера, Кант предусмотрительно защищает себя иронией и среди прочего обыгрывает выражение «вечный мир», напоминая, что последний вполне возможен и на кладбище человечества.

Но наиболее притягательная и «ликвидная» часть кантовской концепции состоит в том, что он достаточно точно назвал те стихийные социальные силы, которые, по его мнению, способны естественным путем мотивировать движение эгоцентричных субъектов мировой политики к правовому самоограничению. Таких сил, собственно, три:

1. Рост числа демократических республик. Острая конкуренция между государствами, по убеждению Канта, вынуждает все больше внимания уделять просвещению гражданского общества и либерализации политической системы. Включение гражданского общества в систему обсуждения и принятия решений делает войну маловероятной:

…если для решения вопроса: быть войне или нет? — требуется согласие граждан, то вполне естественно, что они хорошенько подумают, прежде чем начать столь скверную игру. Ведь все тяготы войны им придется взять на себя (Кант, 1994б, c. 15; AA, VIII, S. 351).

История подтвердила эту гипотезу Канта. В XIX и, особенно, в ХХ веке мы могли наблюдать непрерывное пополнение в ряду демократий. И хотя демократические страны далеко не всегда демонстрировали миролюбие, в целом, по крайней мере друг с другом, они склонны воевать гораздо меньше.

Эта закономерность с подачи Дж. Ролза сегодня известна как «закон Дойла», хотя В. Керстинг считает, что справедливее было бы назвать ее «законом Канта» (Винокуров, 2002, с. 85).

2. Развитие торговых связей. Корыстолюбие, с точки зрения Канта, — это одна из главных движущих сил политики. При этом власть денег сильнее власти оружия, а развитие торговли способносделать мирприбыльнее войны:

Дух торговли, который рано или поздно овладевает каждым народом, — вот что не может существовать рядом с войной. Так как из всех сил (средств), подчиненных государственной власти, сила денег является, пожалуй, самой надежной, то государства чувствуют себя вынужденными (конечно, не по моральным побуждениям) содействовать благородному миру и повсюду, где существует угроза войны, предотвращать ее своим посредничеством (Кант, 1994б, c. 35; AA, VIII, S. 368).

И здесь прогноз Канта пока себя оправдывает. Начавшееся в Новое время взаимопроникновение капиталов в итоге привело к формированию сложной системы мировой экономики, в условиях которой даже относительно локальный конфликт способен вызвать каскад биржевых падений с глобальными последствиями. Растущие экономические риски сегодня подталкивают национальные правительства консолидировать свои усилия по обеспечению безопасности.

3. Развитие гражданского общества. Просвещение населения, расширение пространства публичности также, по убеждению Канта, способны эффективно содействовать достижению мира. И действительно, появление независимых СМИ открыло широкие возможности для критического обсуждения внешней политики национальных элит, а благодаря Интернету стало стремительно расти число международных общественных организаций, стремящихся влиять на мировое общественное мнение и тем самым корректировать мировую политику. Ю. Хабермас отмечает:

…необходимые в данном случае коммуникативные структуры мировой общественности уже находятся сегодня в стадии зарождения; уже вырисовываются культурные диспозиции для единодушных моральных реакций в масштабе мира (Хабермас, 2008, c. 74).

Важно иметь в виду, что указанные Кантом силы носят необратимый характер, они будут лишь крепнуть, а значит, мы можем ожидатьдальнейшееразвитие интеграционных процессов. При этом, конечно, весьма наивно выставлять Канта в качестве пророка. Он ничего не знал ни о грядущей глобализации, ни о мировом капитале, ни о механизме ядерного сдерживания. В этом смысле было бы ошибкой сказать, что мир развивался в точности с прогнозом Канта, в международной политике играли роль многие другие факторы, о влиянии которых Кант даже не догадывался. Политическая философия Канта остается глубоко погруженной в социально-исторический контекст конца ХVIII столетия и разделяет многие мифы и заблуждения своего времени. Более того, сам по себе проект Канта, несмотря на существенные шаги на пути к всемирногражданскому состоянию, остается в высшей степени проблематичным. Вокруг попыток разрешить эти трудности в значительной степени структурируется современная философия международных отношений.

Следует различать две группы таких трудностей. Первую группу составляют трудности, связанные с тем, что Кант недооценил силу многих факторов, препятствующих приближению всемирно-гражданского состояния, прежде всего растущую силу национального самосознания и порожденных им националистических движений. Кант был убежден в превосходстве европейской цивилизации и плохо представлял себе всю сложность адаптации международного права к миру, разделенному непреодолимыми религиозными и этнокультурными различиями. Безусловно, Кант не мог предвидеть свойственные современному миру масштабы социально-экономического неравенства, разделяющего страны не хуже религиозного или этнического шовинизма. Не знал Кант ни о бюрократиях, способных в рамках собственной корпоративной системы ценностей действовать против стратегических интересов своего государства, ни о технологиях манипулирования общественным мнением. Все эти факторы в ХVIII веке либо вовсе отсутствовали, либо еще недостаточно проявили себя в живом социально-политическом опыте.

Вторая группа объединяет организационно-практические трудности реализации кантовского проекта. Не совсем понятно, насколько корректно Кант экстраполировал модель общественного договора с уровня отдельно взятого общества на уровень мировой цивилизации. В первом случае модель описывает взаимодействие индивидов, во втором — взаимодействие государств и, возможно, других международных организаций. Дж. Ролз, адаптировавший на основе теории игр модель общественного договора к современной теории справедливости, скептически оценивал возможность использования своей концепции для объяснения международной политики. Основательный анализ этого вопроса, проведенный Ролзом и его последователями, показал, что государства в качестве субъектов политической деятельности взаимодействуют в рамках другой логики, нежели отдельно взятые индивиды (Винокуров, 2002; Ролз, 2006). Общества имеют сложную иерархическую структуру, они заточены на поддержание внутренней стабильности, к тому же следует учитывать большое разнообразие форм правления и политических режимов. Все это не позволяет утверждать, что страны «в естественном состоянии» демонстрируют ту же логику взаимодействий, что и свободные разумные индивиды.

Национальные элиты по самой своей природе вынуждены опираться на национальные чувства. С одной стороны, они являются выразителями национальных интересов, с другой стороны, в интересах национального единства и своей легитимности им важно всеми доступными средствами поддерживать и укреплять национальную идентичность. В результате национальные элиты, призванные принимать внешнеполитические решения, оказываются концентрированным воплощением национального духа. В этом смысле такие националистически ориентированные мыслители, как К. Шмитт, вовсе не без оснований рассматривали национальную идентичность и национальные чувства в качестве субстанции политического. Международная политика в рамках такой оптики исчерпывается практиками самоутверждения одних национальных идентичностей в борьбе с другими национальными идентичностями.

Вступая в заочную полемику с К. Шмиттом, Ю. Хабермас признает, что подрывная сила национального самосознания остается ключевой проблемой даже внутри ЕС, в связи с чем «народам необходимо надстроить и расширить свою национальную идентичность до европейского измерения» (Хабермас, 2008, с. 42). Однако если национальные идентичности исторически формировались форсированно посредством идеологических и образовательных государственных институтов, наднациональная идентичность не может быть сформирована подобным искусственным образом:

Политическая идентичность граждан, без которой Европа не может стать дееспособной, формируется только в транснациональном общественном пространстве. Это формирование сознания не поддается элитарному вмешательству сверху, его нельзя установить административными решениями (Хабермас, 2008, с. 75).

Хабермас рассчитывает на естественное формирование европейской идентичности в результате устойчивого воспроизводства взаимодействий в рамках единого европейского политического и правового пространства. Однако, как показали референдумы по принятию конституции ЕС, а также европейский долговой кризис, в условиях обострения экономических противоречий ценности европейского единства для граждан ЕС быстро отходят на второй план. На первом вновь оказываются национальные интересы, подпитывающие сепаратистские настроения и движение в сторону дезинтеграции, в связи с чем сами по себе перспективы ЕС весьма туманны.

Вновь актуальной стала и проблема институциализации мирового сообщества в условиях взаимодействия суверенных государств. Сам Кант, как известно, в своих взглядах эволюционировал от идеи единой мировой республики к идее открытого конфедеративного союза народов. Эту позицию, как ни странно, разделяют либеральные контрактуалисты (Ролз, Бейтз, Погге), а либеральные кантианцы (О. Хёффе, В. Керстинг), напротив, склонны считать, что без создания единого мирового квазигосударства обеспечить условия прочного мира вряд ли возможно, что только скованность догмой национального суверенитета и опасение мирового деспотизма не позволили Канту остаться в рамках концепции мировой республики (Винокуров, 2002).

Впрочем, и конфедеративный союз народов остается более чем проблематичным. ООН напоминает такой союз лишь весьма отдаленно. Хотя вступление в организацию открыто для всех, а сама ООН обладает сегодня собственными вооруженными силами и полномочиями судебного преследования, институт вето в Совете Безопасности, финансовая и военная зависимость ООН от воли больших держав по-прежнему сильно ограничивают ее потенциал в обеспечении мира. Крупные геополитические игроки продолжают чувствовать себя безнаказанными. Намного дальше на пути межнациональной интеграции пошел ЕС, построенный по принципу субсидиарного распределения суверенитета. Однако расширение ЕС уже породило колоссальные организационные трудности и обострило межнациональные споры вокруг распределения средств.

Модель общественного договора предполагает добровольное отчуждение права на применение насилия. Но совершенно непонятно, каким образом возможно одномоментное разоружение современных государств в пользу наднациональных структур. Никакой постепенности и неравномерности в подобном разоружении быть не может, так как это представляет угрозу сложившемуся паритету сил, но и мгновенно это сделать тоже нельзя. Кроме того, такое разоружение не соответствует характерной для данных ситуаций логике принятия решений. Так называемые «дилемма заключенных» и «дилемма безопасности» показывают, что в условиях отсутствия полной информации друг о друге стороны предпочитают меньший риск от превентивных практик, построенных на недоверии друг другу, чем больший риск, связанный с возможностью довериться ошибочно (Новиков, 1996). Гораздо более вероятным выглядит сценарий распространения оружия массового поражения и взаимного устрашения, но это в большей степени соответствует реалистической концепции равновесия сил, нежели кантовской программе достижения вечного мира.

Таким образом, можно констатировать, что в современных тенденциях международных отношений многое говорит за Канта, но по-прежнему многое играет против него. Мировая политика, как и раньше, не соответствует ожиданиям идеалистов, но угаданные Кантом интеграционные силы продолжают набирать вес и оказывать свое растущее влияние. Сложная и противоречивая социальная действительность способствует сближению идеалистической и реалистической парадигм, дерадикализации их базисных тезисов. В этих условиях фундаментальность и синтетический характер политической философии Канта, находящейся сегодня в самом центре современных философско-политических дискуссий, вновь становятся востребованы.

Список литературы

Винокуров Е.Ю. На пути к вечному миру: Философия Канта в современных дискуссиях о глобальном политическом устройстве.

Калининград, 2002.

Гегель Г.В.Ф. Философия права. М., 1990.

Кант И. Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане // Соч. : в 8 т. М., 1994a. Т. 8.

Кант И. К вечному миру // Там же. М., 1994б. Т. 7.

Новиков Г. Теории международных отношений. Иркутск, 1996.

Ролз Дж. Право народов // Вопросы философии. 2006. № 9. С. 79—105.

Ролз Дж. Теория справедливости. Новосибирск, 1995.

Хабермас Ю. Расколотый Запад. М., 2008.

Хёффе О. Справедливость. Философское введение. М., 2007.

Doyle M. Kant, Liberal Legacies, and Foreign Affairs // Philosophy and Public Affairs. 1983. Vol. 12. P. 206—232, 323—353.

Morgenthau H. Politics among nations. The Struggle for Power and Peace. N.Y., 1961.


 

Д.В. Полянский. Кант и современная философия международных отношений: между идеализмом и реализмом // Кантовский проект вечного мира в контексте современной политики : матер. междунар. семинара / под ред. А.С. Зильбера, А.Н. Саликова. — Калининград : Изд-во БФУ им. И. Канта, 2013. С. 157-172

Статья подготовлена при поддержке РГНФ, проект №12-03-00321а.


Об авторе

Дмитрий Викторович Полянский — доцент кафедры философии Балтийского федерального университета им. И. Канта, e-mail: dvpolianski@gmail.com